Когда пошатывающийся Магнус, позволив Матросику взять себя под руку, выходит на улицу, ведущую мимо залитых лунным светом виноградников, его прежний ученик резонно размышляет о том, что разум и безумие, отпускаемые вам при посещении винных кабачков, идут, как употребляемые здесь напитки, четвертинками: четвертинка бреда, четвертинка истины, две четвертинки старости, четыре четвертинки страха и полный бочонок ненависти к пруссакам, постоянно подсаливаемой вновь и вновь со времен битвы при Кениггреце. Бедняга Магнус, должно быть, он слишком часто сидел у ног Эдуарда Францлика, мечтателя-патриота, одержимого манией величия, в его жалком частном заведении, именуемом «Институтом культурологии», где тот раздаст своим ученикам географические откровения насчет того, что Австрия является одной из великих мировых держав.
Поверх большой грифельной доски Францлик прикрепляет кнопками политическую карту мира и, избрав Вену центром, чертит из этой точки циркулем множество концентрических кругов. Гидроцефалическая послевоенная Вена как пуп земли, — это же смехотворно, — задуманный Францликом заговор болтунов на садовой скамейке, втиснутой между Россией с ее всемирной революцией и Великобританией с ее всемирной империей! По Францлику, в венском бассейне сходятся все духовные устремления человечества, все идеалы, все народы и расы, все экономические концепции, да и северный магнитный полюс завис в небе строго перпендикулярно над Веной. Однако Францлик мыслит не только категориями континентов и полушарий, нет, отнюдь, — он распознал и описал миссию Вены после мировой войны в рамках всего космоса, всей вселенной: Вена является центром мироздания! Беднягу Магнуса, вопреки постоянным спиритуальным вылазкам в зеленый дол просвещения по ту сторону Ла-Манша, одолел гуситский бес его чешской родины, повенчанный с романтически-пылкой педагогикой спасения Яна Амоса Коменского… Меня не удивляет, что человеку в наши скверные времена, да еще преподавателю истории, легко сойти с ума, а будучи морализирующим учителем географии, можно повредиться в рассудке, рассматривая однажды установленные государственные границы как нечто незыблемое, — говорит себе Матросик. Он и учитель идут под руку, как двое забулдыг из винного кабачка на холме Железная Рука, чтобы в конце концов доковылять до стоянки такси на Сиверингской площади.
После суматошных и бесцельных блужданий по городу нибелунгов под защитой арийского ангела-хранителя Францля, после мимолетного взгляда в будущее с зелеными островами и солнечными пляжами в полумраке пропахшего нафталином салона баронессы Элеоноры Ландфрид, Матросик одним броском отрывается ото всего иррационального. Подобно театральному освещению, включает он прожектор, управляемый исключительно разумом, и заливает слепящим светом неизбежно предстоящие ему финансовые хлопоты: сберегательные книжки, залоговые квитанции, иностранную валюту, драгоценности и банковский сейф его компаньона Гого Гутмана, ключ от которого Гого всегда передает Матросику в надежные руки, собираясь куда-нибудь за границу или в длительную командировку в самой стране. Все это ему надлежит переправить через кордон, и Гого, конечно, поймет, если вообще и сам не предпочтет остаться в Праге, чтобы никогда не возвращаться в Вену. Одна явочная квартира в Леопольдштадте у него уже есть, на тех темных тропах, по которым идешь с путеводной нитью: «Вот тебе добрый совет: поди туда, назови мое имя, нет, назови мою фамилию, вот, я написал тебе адрес, запомни и выброси записку, только прежде чем выбросить, порви в клочья, в мелкие клочья, пообещай, что порвешь, ступай туда завтра же, а все остальное тебе объяснят на месте». По одной из этих путеводных ниточек он вышел на доктора Теодора Рихтхофена, узнал сначала имя, а потом адрес. Рихтхофен, естественно, грязными делами вроде контрабандного вывоза валюты и драгоценностей не занимается, чтобы уладить такую проблему быстро и деликатно в наши дни, надо отправиться на одну из явочных квартир в грязном Леопольдштадте по ту сторону Дунайского канала, где обитают правоверные польские евреи.
В черных шляпах восседают они за столиками кошерных столовых, пока пейсатое потомство мужского пола рыскает по всему кварталу между Пратерштрассе и Таборштрассе; их кафтаны мелькают в уличной пыли на Большой Моренгассе и Циркусгассе до самого Северного вокзала, на перроны которого они не так уж давно сошли в первый раз, выйдя из поездов, которые (если верить речам пивных политиканов из определенных студенческих союзов, равно как и более пожилых господ из всевозможных «истинно немецких» и, не в последнюю очередь, христианских академических ассоциаций) до сих пор воняют азиатской луковой похлебкой (тогда как Азия, по словам Меттерниха, начинается уже в третьем районе Вены). Я теперь понимаю эту остроту Меттерниха, вздыхает Матросик, понимаю ее в геополитическом смысле и даже могу расширить и дополнить: Азия начинается уже во втором районе, в Леопольдштадте, в пространстве между Циркусгассе и Большой и Малой Моренгассе. Ходить во второй район всегда было страшновато, от этого уклонялись сознательно, хотя тетя Джетти, сестра придворного и государственного адвоката, нашла там себе вполне приличного мужа, хозяина мясной лавки Якоба Герстля, который, к сожалению, поставляет своим клиентам исключительно кошерное мясо. Прогулка из отцовского дома на Шоттенринге через мост Аугартен в респектабельную лавку дядюшки Герстля на Нижней Аугартенштрассе заняла бы у Матросика каких-то десять минут, однако он ни разу не совершил ее, потому что это было бы дорогой в социально неверном направлении!
Однако в лихие времена дороги, ведущие в неверном направлении, оказались единственно доступными, и само отклонение от пути, до сих пор слывшего правым, означает спасение; бывшие президенты и генералы счастливы, что их определили подметать улицы, вместо того чтобы расстрелять; привратники стали владельцами промышленных предприятий, а недавний генеральный директор рад тому, что бывший привратник при встрече хоть через раз да здоровается, — значит, мои дела обстоят не так уж скверно, втайне ликует он, тогда как былые друзья детства и близкие друзья молодости, с которыми он делил девиц и удовольствия, получаемые от лыжных вылазок, при встрече с ним опускают глаза и торопятся перейти на другую сторону, потому что знакомство с политическим или расовым отщепенцем им ни к чему. Дамы благородного происхождения продаются теперь, в отличие от прежнего, вовсе не за загородную виллу с обручальным кольцом впридачу, а за вид на жительство, получаемый в полицейском участке, за визовый штемпель, за место в поезде беженцев, а то и за кусок хлеба — в зависимости от власти, полученной новыми правителями в эти лихие времена. В наш век, названный «Веком Ребенка», даже малому дитятке понятно: все идет кувырком, и поскольку на его тонущем корабле уже полным-полно крыс, Матросик больше не брезгует визитом в Леопольдштадт, который в других обстоятельствах показался бы ему путем в Каноссу.
Правда, отправляется он в этот округ вовсе не как проникнутый жаждой знания иудаист или путешествующий по Европе американский раввин из знаменитого теологического семинара в Цинциннати с недавно опубликованным описанием домов венского гетто в руках, в котором в интересах исторически любопытствующего туриста с придыханием перечисляются странные имена здешних домовладельцев XVII и XVIII веков: Луна Флеш, вдова Гинделя Абраама Мербурга, Самуил Калльштатт, Лазарь Иона, Симон Лееб дель Банко, Уриэль Прошко или Энок Фальк. Матросик берет такси и просит водителя ехать кратчайшей дорогой через Мариенбрюке мимо бани «Диана» к названному ему дому на Малой Шперльгассе; он поднимается по грязной каменной лестнице, желтоватые ступени которой буквально вытоптаны посередине, он проходит мимо обшарпанных батарей центрального отопления на лестничной площадке, оказывается у двери, на которой значится указанный ему номер, нажимает кнопку звонка и попадает на кухню однокомнатной квартиры, лицом к лицу с рыжебородым, еще нестарым мужчиной в черной ермолке, который сидит на табуретке, крашенной белой масляной краской. Матросик достает портфель, набитый пачками банкнот (обмен австрийской валюты на рейхсмарку на данный момент еще не произведен), и мешочек с золотыми монетами, извлеченный из банковского сейфа Гого Гутмана, выкладывает то и другое на кухонный стол и, пока рыжебородый пересчитывает деньги, оглядывается по сторонам: какая здесь чистота, какая поразительно чистая для этого грязного квартала кухня; кухня правоверного иудея, где молочное и мясное неизменно подают в разных сосудах; он пожимает плечами: ну да, конечно, точно так же, как на кухнях у рабочих с Новой Звезды когда-то ставили на огонь революцию, здесь, у правоверных иудеев, готовят Манну Небесную и съестные припасы для окончательного переезда в Землю Обетованную; и тем не менее, все это производит на него определенное впечатление.
