меч и только меч решал в тех местах все сомнения. Над головой молочника нависла самая явная угроза. Бетаб тайно и безумно был влюблен. Он почувствовал, что любимой угрожают таинственные силы. Он был полон решимости вступить в бой со всеми, кто осмелился угрожать красавице. Тем более что законный защитник красавицы и отец ее сына отсутствовал. Кто же защитит прекрасную джемшидку от опасности?
А Шагаретт, ошеломленная, подавленная, не подозревала о намерении рыцарственного стража ворот, простодушного Бетаба-моманда. Она сидела в затемненном уголке мехманханы, стиснув в объятиях своего любимого, ненаглядного Джемшида, дико озираясь и ничего не видя вокруг.
Джемшид барахтался и хныкал. Он был сильный ребенок и обычно мать не могла справиться с его ручонками. Но сейчас страх и отчаяние заставляли ее инстинктивно крепко держать в объятиях мальчика и не выпускать его.
Наконец пришла старуха и принесла поднос с завтраком. Шагаретт дико посмотрела на все и с отвращением оттолкнула посуду с молоком и катыком:
— Убери! — Слезы выступили на ее глазах.
Старуха удивилась:
— Господин Бетаб пил молоко, ел катык — и ничего. Жив.
— Боже! — Шагаретт принялась, как бабы в кочевье, рвать на себе свои дивные волосы. — Боже, о чем, мамаша, ты говоришь?!
— О чем надо.
— Боже! Какой яд?! Что ты болтаешь? — Она наклонилась и вцепилась руками в старушку. — Говори! Говори! Что ты знаешь! Говори! Не то язык вырву!
Тупо, ничего не соображая, старушка забормотала. Она рассказала, что «господин войны» принес на кухню эмалированную кастрюльку и приказал налить ему пиалу молока. Что он принес также миску с катыком и попросил дать ему две-три ложки катыка. Сказал: «Если я умру, пусть я увижу ее благодарную улыбку…»
— И вот, господин войны Бетаб сидит на своем месте у ворот, и щеки у него красные, — лепетала старушка, — и усы у него торчат, и он здоров. Разве, если бы что подсыпали в молоко, господин Бетаб сидел бы таким фазаньим петухом…
— И ты! И Бетаб! Боже, значит… — И Шагаретт судорожно сжала в объятиях возмущенного, отчаянно сопротивляющегося малыша.
— Я гулять пойду, — лепетал он.
Малышу Джемшиду исполнилось четыре года, но, будучи вполне достойным своего средневекового предка — «властелина меча и копья» Ялангтуша, он считал уже себя воином.
Но в состоянии нервного потрясения, в котором находилась Шагаретт, человек впадает в безумие. Всюду теперь молодая женщина видела угрозу своему мальчику. Там, в Москве, на Тверском бульваре, разговор о мусульманском имени. Здесь, в Мазар-и-Шерифе, снова намеки. Страшные, зловещие намеки, да еще в сочетании с молитвой мстителей.
Несчастная! Она порвала с миром прошлого. Она забыла все прошлое. Ничего не осталось на донышке ее души.
И все вернулось. Все! Молитвы, бред зикров-радений, вопли «Йя хакк!», дервиши, каландары! Обезумевшие истеричные паломницы, ползущие к ногам ее, — пророчицы! Продажа в рабство. Нож, липнущий рукояткой к ладони. Ужас в ночь перед казнью. Ужас, ужас! Холод могилы.
Ничего не оставалось от прошлого. И все вернулось.
Вернулось с мюршидом, с его рябым, шлепающим обвислыми губами лицом, с его животной улыбкой, собирающей щербинки в грязные пятна на щеках. И не задумывалась Шагаретт даже, как нашел ее великий наставник и зачем нашел. Какое это теперь имело значение? Она знала лишь одно: мюршид напал на след своей насиб, явился, теперь ей и ее близким грозит опасность…
Шагаретт вскочила, посадила сынишку на кровать и бросилась к воротам. Она пришла в ярость от низких поясных поклонов и преданных улыбок верного стража. Она гневно приказала:
— Не смей! Я знаю, ты предан и верен. Но чрезмерно верный уподобляется бессловесному псу. Будь разумным! Насторожись! Смотри! Но не смей сделать что-нибудь этому… Ну, который приносит молоко. Не смей сказать ему ни слова! Не смей прогонять! Понял? Не смей!
Почтительнейше и бестолково Бетаб бормотал что-то невнятное:
— Он опасный… Повинуюсь… Его надо бы… Повинуюсь, бегум!
Шагаретт оборвала его невразумительный лепет:
— Приказываю! — И побежала обратно через двор. На полдороге она обернулась и выкрикнула: — Увидишь, кто подойдет к Джемшиду… посторонний… Прикоснется… Раздави того, растопчи голову змее… пауку… Разотри подошвой о землю! Разотри! Разотри!
ГЛАВА ПЯТАЯ
Ни на небе, ни на земле, ни в океане, ни в горной расселине не найдется места, где живущий избавился бы от последствий злых дел.
Джаммапада
Есть предел отчаяния, непостижимый для отчаявшегося.
Фани
Ад! Если можно ощутить ад в душе, молодая женщина его мгновенно ощутила.
Какое-то неистовство в мыслях, в сердце. И такая боль!
Она смотрела на улыбающегося мюршида, и настойчивая мысль, одна-единственная мысль стучала в мозгу: пришло возмездие. То, чего она боялась, то, чего не хотела допустить, пришло. Возмездие за все… За любовь, за жизнь, за наслаждение жизнью, счастьем. Возмездие протянуло лапу из мистической тьмы и все-таки схватило ее. Все страшное прошлое — бред пророческих радений, могильный холод склепа, своды мазара, проповеди, монотонный голос чтеца Корана, вереница патлатых дервишей с их жутким «Йя хакк!», отвратительные, цепкие кошмары, суеверие, заклинания. «Поистине, поскольку детство их — ад и в зрелости их тянет в ад». Липкая от крови рукоятка ножа! Отчаяние в дни рабства — все, все, что она пыталась забыть и не могла забыть.
Все! Алеши нет, опять он уехал далеко на коне, значит, вернется не скоро. Она одна лицом к прошлому. Ад! Мгновение — и она очутилась на пороге ада. И из его врат смотрит на нее лицо мюршида, расплывшееся в скользкой улыбке. А взгляд у него серый, бесцветный, свинцовый взгляд. Неподвижный, давящий. Взгляд, под которым она девчонкой замирала в диком испуге, делалась беспомощной, безвольной. Взгляд, который превратил ее, юную, слабую, в насиб, взгляд, толкнувший ее на путь пророчицы Турбети Шейх Джам. Она забыла этот уничтожающий волю взгляд, встретившись тогда ночью в ауле Мурче со взглядом Алексея Ивановича, ее Алеши. А потом она навсегда — так она думала — забыла… Забыла лицо мюршида, забыла мазар, забыла святых ходжей. Все забыла. Раз и навсегда!
И лишь тогда в Москве, на бульваре, далеким эхом, смутным напоминанием прозвучал голос…
Но тот случай она постаралась забыть. И с тех пор тени прошлого больше не мучили ее. Иногда, очень редко, страх сжимал ее сердце. Но тотчас все проходило.
Все эти годы ее учили, жизнь ее учила, что нет никаких мистических сил, что суеверия, вера в рок — чепуха! Ей казалось, что в ней ничего не осталось от пророчицы, кроме мистического огня во взгляде, огня,
