выводит голос усатого моманда Бетаба:
— Госпожа, куда они пошли? Куда мюршид повел сына начальника?
Он делает движение. Он хочет остановить мюршида. Он не просто привратник и дворник представительства. Моманд — друг и помощник.
— Не надо, — устало говорит Шагаретт. — Они сейчас придут… вернутся.
Если бы Бетаб меньше крутил свои необыкновенные, великолепные черные усы, если бы он, молодой воинственный моманд, не петушился перед женщиной, а воины-моманды не могут, не хорохорясь, пройти мимо красавицы… Если бы наш моманд-привратник посмотрел бы попристальнее на Шагаретт, он бы испугался, до того побледнела она, мертвенно побледнела. Бетаб понял бы, что надо все бросить, все забыть, сорвать с колышка на стенке винтовку, бежать, стрелять, поднимать тревогу.
Увы, воинственный моманд был влюблен в свою госпожу, страстно влюблен, рыцарски влюблен. А такие влюбленные ничего не видят, ничего не соображают.
Безумными глазами Шагаретт смотрела вслед удалявшимся — большому, толстому, взмахивающему ножом, и маленькому, взмахивающему ручонкой. Шейх и мальчик потонули в облаке пыли.
Шагаретт шла по двору к дому. Она рвала волосы и царапала щеки ногтями. Она тихо выла, как воют по покойнику джемшидки над тростниковыми заводями Кешефруда, вспугивая перелетных птиц.
Она упала на твердую глину у хауза. Прибежала из кухни старушка. Она подслеповато озиралась и ничего не могла понять.
Тогда моманда озарило. Он схватил винтовку и, стреляя в небо, бросился на улицу. Он кричал. Он поднял всю махалля, весь базар, весь Мазар-и-Шериф.
Мальчика не нашли.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Если бы твой сын упал с лошади, я не стал бы вступаться за лошадь. Твое право отзываться о всех лошадях мира наихудшими словами. Если бы твой сын утонул, да минет тебя такое горе, я бы присоединился к твоему пожеланию высушить все моря.
Салих-ад-Дин
Ад начался в семье, если вообще ад может начинаться или кончаться. Семья разрушилась. Ее более не существовало. Игрушки — деревянная лошадка и продавленный мячик — пылились на подоконнике за занавеской. Все остальное исчезло. Ничто в доме не напоминало о мальчике.
Это наводило на странные мысли. Почему мать запрятала, повыбрасывала игрушки, одежду сына? Едва ей задавали вопрос, она закутывалась с головой в черное покрывало и пронзительно вскрикивала: «Не знаю!» С ней происходили мучительные, ужасные припадки истерики. Она прогоняла всех из комнаты, замкнулась в себе, окаменела. Весь облик ее — черные одежды, распущенные волосы, кровоточащие царапины на лице, потухший взгляд, огромные синяки под глазами, скорбно опущенные губы, мертвенная бледность, молчание, — все говорило о безутешном горе. Она забивалась в темную комнату, белые длинные пальцы ее судорожно прижимали к лицу смятую в комок мокрую от слез курточку Джемшида. Попытки утешить, слова сочувствия вызывали в ней вспышки ярости. Слова, вырывавшиеся у нее по ночам, походили на бред.
Сердце остановилось у Алексея Ивановича, когда однажды он услышал темные, как ночь, неясные, туманные слова в ответ на просьбу: «Ну скажи что-нибудь! Любимая, помоги мне. Ну, хоть что-нибудь скажи, как это случилось?» Он в сотый раз задавал этот вопрос.
Что значили слова: «Несчастный мальчик… Но так будет лучше…»?
— Что ты говоришь?
— Так будет лучше, аллах акбар! Бог велик!
И она истово забормотала слова молитвы.
Она походила сейчас на религиозного маньяка, твердящего механически, бездумно коранические изречения и имена божьи. И взгляд ее из-под покрывала метался словно в припадке безумия.
Такой Шагаретт видел Алексей Иванович в юрте, при неверном тусклом свете, когда ее приволокли на суд и расправу в аул Дженнет. Она тоже шептала тогда: «Так будет лучше, аллах акбар!» И взгляд ее горел безумием.
Бежать, прочь бежать от этого взгляда, от этих истерических выкриков.
Отчаяние проявляется по-разному. Шагаретт замкнулась в себе со своим горем, умерла для окружающих, умерла для жизни. Алексей Иванович, как это бывает у поздних отцов, безумно любил сына и искал выхода в лихорадочной деятельности. Он не допускал и мысли, что малыш мог исчезнуть бесследно. День и ночь он искал сына. Он поднял на ноги местные власти, не давал покоя мазаришерифскому губернатору, потребовал, чтобы были приняты меры. Сам он исходил все городские махалля, расспрашивал лавочников, чайханщиков, прохожих, ездил по окрестным селениям, рыскал по провинции. Когда до него дошли неясные слухи, он поскакал в сопровождении одного лишь Бетаба в Кундуз. Там, где не помогали базарное «длинное ухо» или «меш-меш» — сплетни, развязывал языки дервишей и чайханщиков традиционный «бакшиш». А против звона монет в кошельке Бетаба не могли устоять самые фанатичные из фанатиков, самые непреклонные «стражи ночи». Неправдоподобно легко тот же Бетаб проник в тайные круги туркестанских эмигрантов и бухарцев. Не раз ему удавалось наткнуться на след, но, к сожалению, след ускользал, как только узнавали в Алексее Ивановиче того самого легендарного комбрига, который причинил столько беспокойства басмаческим «деятелям», начиная с Энвера и кончая живыми и здравствовавшими еще приспешниками Ибрагимбека.
Его предупреждали, что он слишком опрометчиво разъезжает по стране почти один, что его могут взять на мушку, но он отмахивался:
— Они, — речь шла о бывших и настоящих басмачах, — отлично помнят, что Красная Армия никогда не посягала на жизнь их сыновей и дочерей, что мы — красные воины — никогда не поднимали руку на их семьи. И теперь они… Да что там! Я знаю, что сказал Ишан Хальфа: «Комбриг потерял сына. Любовь отца к сыну — священна. Не трогайте в горе отца!»
Быть может, Алексей Иванович переоценивал своеобразное рыцарство старого, матерого волка — Ишана Хальфы… но дело происходило в чужой стране. Быть может, не столько высокие чувства отводили руку тайного убийцы от безутешного отца, разыскивающего своего потерянного сына, сколько простое соображение: не навлекать на эмигрантов и басмачество гнев правительства и местных провинциальных чиновников. Если случится неприятность с таким важным работником, как Мансуров, могущественный северный сосед так этого не оставит.
Трудно представить, какой опасности подвергался бывший комбриг Красной Армии в стране, кишевшей беглецами из Бухары и Узбекистана, спасавшимися от справедливой кары за чудовищные преступления во время гражданской войны.
В своих скитаниях, в своих поисках Алексей Иванович встречался с удивительными людьми. Кто бы мог поверить, что один из самых свирепых курбашей принимал его у себя в гостях, угощал пловом и даже помогал ему добрыми, поистине добрыми и искренними советами. И этот курбаши приоткрыл немного завесу тайны исчезновения сына, но только растравил рану. «Ваш сын, — сказал он, — не похищен. Его отдали дервишам вполне по доброй воле. Совершено угодное богу и пророку дело. Ты кяфир, а
