который так любит ее Алеша.
И все же в душе, где-то в самых неисповедимых ее глубинах, таилось что-то от фанатичной пророчицы.
До семнадцати лет она жила религией, в суеверии, в мистическом бреду. И вырваться из ада оказалось нелегко. Что-то осталось. Она силой вырвалась из страшного мира, ее вырвали почти против ее воли сильные руки, сломали клетку. И вот… возмездие.
Во взгляде прищуренных, придавленных скулами глаз мюршида Шагаретт читала приговор себе… Нет, сыну!
Спасти сына!
Жирная физиономия мюршида улыбалась. Жирные губы, словно смазанные салом, шевелились. Мюршид что-то говорил, и смысл слов его с трудом доходил до сознания:
Осыпала себя всю серебром и золотом.
Думаешь, сквозь такой щит не проникнут стрелы мести?
Так вот о чем. О насилии рока. Зловещие эти слова она слышала когда-то. Это слова поэта Рухи. Она и сама когда-то вещала их в своих пророчествах, во время диких кочевий на Кешефруде и Бадхызе. Пророчествовала и сама верила.
Верила. А теперь?
Пришел час снова поверить.
— Да просветит тебя слово божие! — прошептали губы мюршида.
Он снова пришел… на следующее утро.
Просветить ее. Просветить — значит, озарить светом истины, озарить сиянием, сделать светлым. А мюршид, его слова «просветить» — заставить покориться «мудрости предопределения», подчиниться, не сметь роптать. «Просветить», по мюршиду, — бросить в яму прошлого. В ад.
Она не думала о прошлом, старалась не думать. Боялась. И лишь иногда в снах это прошлое кралось драконом на кривых лапах, с мрачными кошачьими глазами. Дракон? Почему дракон? Может быть, потому, что в детстве ее напугал степной крокодил-варан — крался сторонкой, мигая зловеще желтыми глазами, и исчезал в сумраке сна?
Сейчас дракон-мюршид в образе разносчика — «кисло-пресное молоко» стоял у ворот. Дракон выкатился из тьмы и надвинулся зубастым чудовищем из прошлого на нее и на малыша сыночка. А маленький Джемшид — все звали его в семье в честь деда Джемшидом — ничего не подозревал. Он и не ведал, что сидящий на корточках перед своими глиняными хурмачами, снятыми с коромысла, большой, толстощекий, добродушный дядя — настоящий дракон, о каких ему мама и папа рассказывают в сказках. Аждахо или Змей Горыныч. Малыш смеялся и нападал на доброго дядю, который позволял безропотно ударять себя деревянной сабелькой. Воинственного маленького Джемшида тянуло к мюршиду, как железный гвоздик притягивается магнитом.
Ребенка манили из двора базарные шумы. Он вечно крутился около привратницкой, тянулся подергать за усищи Бетаба. А тут еще новый дядя, веселый забавник.
С ужасом Шагаретт обнаружила, что усатого моманда нет на месте.
На гвозде висят тюрбан и винтовка, а привратника нет. Холод сжал сердце, когда молодая женщина поняла, что осталась наедине с мюршидом. И отчаяние охватило ее. На поясе у Абдул-ар-Раззака висел в цветных кожаных ножнах нож. Длинный великолепный нож. Мюршид не грозил, не приказывал. Одной рукой он играл костяной рукояткой ножа, пальцем другой щекотал под подбородком малыша и странно хихикал:
— А тебе не щекотно, сынок, а? Дай я тебе пощекочу тут и там.
Маленький Джемшид тянулся ручонками к ножу и кричал настойчиво:
— Дай! Дай!
— Хочешь, поиграй. — И мюршид, к восторгу мальчика, потянул нож из ножен.
— Не смей! — закричала Шагаретт, вцепившись ему в руку. Бог знает, что ей почудилось. Дракон ощерил зубы.
Но очень ласково мюршид сказал:
— Женщина, зачем кричишь? Не кричи. Я принес молоко, пресное молоко и кислое молоко, настоящий балхский катык. — Он скосил глаза на пустынную, по колено в пыли, улицу и усмехнулся враждебно: — Читай молитву, женщина. Читай молитву мести!
Он словно понимал, что молитвой он воскрешал в ней прошлое. Он читал молитву мести, сидя у ворот и вцепившись судорожно вздрагивающими пальцами в рукоятку ножа. Лицо его скривила гримаса угрозы. На улице, во дворе, в доме никого не было. Старая афганка стучала посудой на кухне позади дома.
Рассчитал, выследил мюршид все точно. Мансуров уже несколько дней, как уехал на восток. Усатого привратника выманили на базар. Они одни. Мюршид может сделать все.
Убивал мюршид не колеблясь. Она была еще совсем молоденькой, когда шейх зарезал на ее глазах человека. Сам. А сколько людей были казнены по его приказанию! В мазаре в долине Кешефруд жизнь людей на «базаре смерти» шла по две «персидских мири», а то и совсем даром. За пухлыми, добренькими щеками пряталась душа золима — злодея.
Губы шейха шевелились, пальцы на рукоятке ножа сжимались и разжимались, а Шагаретт повторяла слова молитвы мести. Она сопоставляла настоящее и прошлое, жизнь пророчицы у кочевников-пастухов и счастье с любимым, счастье материнства, одежду, книги, театры Москвы, море знаний и… А из памяти выплывала сумрачная худжра, чираг, молитвы, Коран, зикры…
И все, чем жила она эти годы, годы света, годы счастья, запретно, все это «махрум» и «харом», — все это смертный грех. А все прошлое, черное, гнетущее душу и тело, даже рабство, даже гнусное насилие — вполне справедливое по закону религии, соответствует шариату и правоверию. Все это не грех, все это «Йя хакк!». Все это истина.
Продал ее мюршид в рабство, бросил на ложе вождя иомудов, беззубого, дряхлого, слюнявого насильника. Правильно! Законно! А то, что она оттолкнула его, ударила, убила, защищая свою молодость, честь, жизнь, — черный грех. То, что она вырвалась из рабства, — грех. То, что она отдала тело кяфиру, — грех. То, что она осквернила лоно семенем неверного, — грех. И то, что она родила немусульманину сына, и все, что она сделала для своего счастья, наслаждалась своим счастьем, любовью, материнством, — грех.
Грех, грех, грех! Ужасный, незамолимый.
Черные дела на ней.
Воспитал ее до семнадцатилетнего возраста мюршид в законе исламском, ужасном для юной девушки, подавляющем всякое естественное чувство.
Закон есть закон. Закон, не позволяющий девушке любить, чувствовать, думать.
Она вырвалась из лап исламского закона, из его рабских норм. Из бессловесного животного она сделалась человеком, сломала рамки закона, разбила цепи.
Закон ислама не прощает нарушивших его. Мюршид напомнил ей о мести. И рука мести тянулась к ней. И к ее сыну. Мятущийся мозг Шагаретт еще не знал, что сделает рука мести, но она содрогалась от ужаса перед неотвратимым.
Месть в лице добродушного разносчика молока сидела на корточках у ворот и играла с ее сыном. Маленький Джемшид, ее мальчик, был на волосок от мести. Из груди молодой женщины рвался вопль, но она не смела и звука издать. Одного мгновения достаточно. Он выхватит нож и…
И все эти последние годы промчались перед ее внутренним
