взором.
Тогда почти мгновенно она порвала с прошлым, чтобы превратиться из дикарки, из фанатичной пророчицы, из одержимой в современную, просвещенную женщину. И здесь, за границей, открыто провозглашая советские идеалы, помогала жительницам Мазар-и-Шерифа советами, медицинской консультацией. Здесь, в Мазар-и-Шерифе, она открыла при представительстве школу для девочек и учила их грамоте на языке дари. Словом, Шагаретт жила жизнью миллионов советских женщин. Учась и уча.
И вдруг ее швырнули в пропасть, в дикое прошлое. В мгновение ока мюршид сделал Шагаретт снова беспомощной, безвольной насиб, ничтожной ученицей, одержимой, которую он хоть сейчас заставит пророчествовать, кликушествовать во славу аллаха и его пророка. Снова окунулась она с головой в омут суфийских догм, за отказ от которых шейх швырнул ее в узы рабства и бедствий.
Он, ее наставник мюршид, перед ней. С ужасающим спокойствием он читает молитву мести. Он заставляет и ее губы шевелиться, повторять забытые жуткие слова. Он заставляет дрожать ее в ужасе, подавляет в ней малейшее сопротивление.
Рука его выдергивает из кожаных изящных ножен и вкладывает обратно нож. Мельтешит перед глазами синеватая узорчатая сталь. Твердая сталь, острее бритвы. И рядом, совсем близко, белое, нежное горлышко маленького Джемшида с голубенькими, чуть пульсирующими жилками.
— А-ай!
— Не кричи, женщина! Читай молитву, женщина!
Все! Все, чему она училась, все, чему ее учили, — все ничто. Счастье, наслаждение, свобода, жизнь. Все ничто. Она мусульманка, она правоверная, она пророчица!
Она сломалась.
И никто не заметит в ней перемены, ужасной, решительной. Некому было замечать. Муж уехал на восток, в Кундуз.
Как смел он уехать?! Как смел ее оставить одну?! Никого во дворе. Даже моманда с усами нет. Сидит Бетаб, наверно, в «палау-хонасоз» и лясы точит.
Да если бы он и появился сейчас… Ужасно! Нож слишком близко. И она застонала, увидев на гладкой глине подворотни растекающееся пятно крови.
Девочкой она видела такое пятно из-под ножа мюршида, ножа голубой узорчатой стали. С силой сжала ладонями рот Шагаретт. Боже! Он может ударить. А если ударит, ничего не вернешь. Мрак!
Консульство далеко. Все там заняты своими делами и не подозревают ничего. В доме одна старушка повариха. Соседи — пожилая беспомощная армянская чета да местные мазаришерифцы, такие же фанатики, как мюршид. Да, мюршид для них бог. Он может сделать все, что захочет. Уверен в полной безнаказанности. Зловещая усмешечка бродит по его шепчущим молитву губам.
Полное равнодушие нападает на Шагаретт. Она поняла. Сейчас мюршид встанет и уведет малыша Джемшида. Она не позовет на помощь. Она даже не скажет ничего мужу, если он неожиданно появится вон там на улице. Она промолчит. Она не может рисковать мальчиком, сыном.
Она снова стонет. «Алеша, Алеша! Ты теперь чужой, ты враг и мне, и своему сыну. Не смей приезжать, не смей появляться. У него нож. Тонкий длинный нож!»
Кажется, она кричит, бредит. Нет, она повторяет вполголоса слова молитвы мести. Под страшной тяжестью слов молитвы у нее немеет язык. У нее душа онемела.
Очевидно, мюршид понял. Он ничего больше не сказал. Он ничего не сделал, получил деньги за молоко и удалился, погладив мальчика по головке…
Святой мюршид приходил каждый день. Он приносил молоко и катык или, как называют его мазаришерифские узбеки, «сузьму». Превосходную сузьму. Мюршид считал, что маленького мальчика нужно поить отличным молоком с неснятыми сливками.
Он приносил, в знак особого внимания, настоящий гиждуванский катык в большой глиняной касе. Такой катык, такой катык! Он вытаскивал свой нож, и от голубого блеска его молодая женщина теряла сознание. Мюршид втыкал его в белейшую поверхность катыка. Поразительно! Нож стоял стоймя в катыке, слегка упруго подрагивая. Мальчик был в восторге. Мальчики вообще в восторге от ножей.
— Вот, сынок, пойдем со мной, и я тебе подарю ножик, — зловеще поглядывал, щуря узкие глазки, мюршид. — А ты, мамаша, насиб, почитай-ка со своим мюршидом молитвочку — молитву мести.
Он знал, что Шагаретт, его верная ученица и пророчица, теряет волю от одних слов молитвы мести.
В какой-то день мюршид поманил маленького Джемшида орехами.
— Славный воин! Славный Рустем! Вырастет — воином будет… Беда вот — кяфиром растешь, кяфиром неверным вырастешь. Ох-ох! Искушение!
Шагаретт молчала. Ее всю трясло. Приближался — она чувствовала — припадок экстаза. Раньше она всегда впадала в экстаз по велению мюршида, когда приходило время пророчествовать. Тогда она чувствовала себя настоящей пророчицей и ей ни до чего не было дела.
— Мальчика вернем в ислам, а? — проговорил мюршид. Он даже вроде бы спрашивал у Шагаретт согласия. Да, он окончательно уверился — молодая женщина вновь сделалась одержимой. Вон ее всю истерически трясет. Она молчит, закусив губы, и лишь дико взглядывает на своего мюршида.
Привратник, усатый Бетаб, подметает у хауза и ничего не подозревает. Но как уверен мюршид в своей силе! Он не обращает внимания на привратника. Он знает, что мать не позовет на помощь, он знает, что Шагаретт — мать и что она не спускает глаз с ножа в узорных ножнах. Шагаретт ничего не сказала в консульстве. Шагаретт в смятении. Нож шейха длинен.
Малыш Джемшид, счастливо смеясь, играет с орехами. Он просит разбить орех, и мюршид разбивает грецкий орех костяной рукояткой ножа. Каждый удар рукоятки отдается в сердце молодой женщины.
Сверкая из-под толстых век черными глазами, мюршид медленно произносит:
— Грех остается на тебе, женщина! Грех мы снимем с младенца. Он мал. Он еще не ведает греха.
Она молчит. Теперь бы позвать стража Бетаба. Но пока он добежит через двор… О! Ей опять дурно.
— Мальчик вырастет добрым мусульманином.
— Вы не сделаете ему плохо.
— Мальчика вырастим в правоверии. Зато он будет живой.
Да, он мюршид, а мюршиды читают мысли. Мальчик будет живой. Мальчику Абдул-ар-Раззак не сделает плохо. Абдул-ар-Раззак обещает. Месть страшна, но мальчик будет жить.
Шагаретт вся вздрагивает и трясется от рыданий.
Когда она отрывает руки от лица, мюршид уже идет по улице. Он ведет за руку маленького Джемшида. Мальчик смеется. Малыш в восторге. Хоть он отчаянно топает, чтобы из-под ног вырывались облачка пыли, этот добрый большой дядя не бранит его.
Но ребенок есть ребенок. Он оборачивается и кричит:
— Мама, война! Смотри! — И он снова поднимает ножонками целый пылевой смерч.
— Сыночек, не шали!
— Мама, куда мы идем с дядей?
— Иди, иди! — Она выдавливает слова с трудом, потому что шейх забыл засунуть нож в ножны и играет им, подбрасывая в воздух и ловко хватая за костяную рукоятку. Голубое пламя вспыхивает в ослепительных лучах утреннего солнца.
Из отупения молодую женщину
