Я специально смотрел в сторону. Путь подумает, пусть осознает. Шутки действительно кончились… Можно, конечно, обратиться к Чернецову, но у Кибальчиша в отряде — сплошные гимназисты. Мои ребята все-таки покрепче. А брать первых встречных — себе дороже.
— Николай Федорович, я все сделаю. Разрешите приступить?
За холодными стеклышками очков — холодный спокойный взгляд. А вырос парень!
— Приступайте, — улыбнулся я. — Чтоб вам было легче, могу пообещать, что… «Все, что сделал предъявитель сего, сделано по моему приказанию и для блага государства».
Сообразит? Мои студенты полчаса затылок бы чесали.
— Можете быть покойны, ваше высокопреосвященство!
Удивило не то, что вспомнил, а как ответил. Я поглядел ему прямо в глаза — и действительно успокоился.
— Могли бы сказать «Monseigneur», — хмыкнул, — или даже «Eminentio cardinalis». Проявили бы е-рун-ди-цию!
Это чтобы не слишком задавался.
* * *
Целый день стирает прачка.
Муж пошел за водкой.
На крыльце сидит собачка
С маленькой бородкой.
Бог весть что приходит в голову — особенно при общении с великой русской интеллигенцией. Собственно, не бог весть что, Заболоцкий, однако контекст… А как еще назвать? И бороденка подгуляла, и вообще.
— Но вы поймите, любезнейший Митрофан Петрович!..
— Но и вы войдите в мое положение, батенька мой Евгений Харитонович!..
Целый день она таращитУмные глазенки,Если дома кто заплачет —Заскулит в сторонке…
— Как же так, любезнейший Митрофан Петрович? «Жизнь и кровь за отчизну — но не зерно»?
— Ах, душа моя, Евгений Харитонович! Да, да! Есть закон, я обязан его соблюдать, даже если рушится мир. Не могу, не могу! Аd impossibilia lex non cogit! И вы не требуйте, не мучайте меня, умоляю!..
А кому сегодня плакатьВ городе Тарусе?Есть кому сегодня плакать —Девочке Марусе.
В положении Маруси из Тарусы оказался я. Мало того, что говорить запретили, так еще слушать заставили. И кого? Собрались русские интеллигенты, педагоги, Бобчинские, понимаешь, Добчинские со знанием латыни. Бывший начальник училища с большими усами, бывший директор гимназии — с маленькой бородкой и умными глазенками. Грешно, конечно, так о самом Митрофане Богаевском. Как ни крути — фигура. Донский Цицерон, Баян, историк от Бога, педагог.
Мученик…
Если все пойдет, как и записано в Книге Судеб, симпатичного интеллигента с бородкой, спикера первого Донского парламента, заколют штыками на окраине Ростова, предварительно вдоволь поизмывавшись. Он не взял в руки оружия, надеялся решить дело миром, соглашался включить большевиков в правительство…
— Но… Дорогой наш Митрофан Петрович! Кто же от вас невозможного требует? Э-э-э… Аd impossibilia nemo obligatum. То есть, виноват-с, obligatur. Подпишите только!
— Нет, дражайший Евгений Харитонович, вы меня терзаете! Я все понимаю, я готов умереть. Да-да! Готов умереть ради долга, но нарушить закон… Нет, нет, нет!
У Походного атамана латынь — со скрипом, у собачки с маленькой бородкой — как из кувшина льется. Таращит собачка умные глазенки, вот-вот заскулит, заплачет. Но — упирается. Dura lex sed lex. Раз не по закону, пусть все прахом идет, в тартарары валится. Ну не dura после этого собачонка-то?
— Митрофан Петрович! Через несколько дней в Новочеркасске будут большевики. Все — золото, ценности, огнеприпасы, оружие, наши головы — достанется «товарищу» Подтёлкову и присным его. Каледин не желает вмешиваться, заявление об отставке подписано. Вы — заместитель Атамана, вы — глава Круга…
— Ох, Евгений Харитонович! Тяжек крест! Вы — Походный атаман, вы имеете право, даже обязанность увести войско, чтобы продолжить борьбу. Мой долг — остаться на посту, пусть этот пост — кабинет со старой мебелью. Я не строю иллюзий, я написал завещание, причастился… Но я не могу нарушить закон!..
На столе — пачка бумаг. Все, что нам требуется — оружие на складах, деньги в банковских сейфах, паровозы в депо, уголь, бензин, приказ об эвакуации правительства… Если собачка будет скулить и дальше, придется брать силой. Не хотелось бы!
Потому я и в кабинете с категорическим приказом — закусить язык. Не реагировать. Молчать. Слушать.
Закусил, молчу, слушаю. Бедная девочка Маруся!
— Будем реалистами, дорогой Митрофан Петрович. Новые выборы пройдут нескоро. Должность Атамана придется исполнять именно вам. И на выборах станут баллотировать именно вас. Вы всеми любимы, вы — душа Дона, извините за штиль. В конце концов, не верите мне, спросите у брата. А пока — подписывайте!
Вот уж не думал, что наш Походный столь красноречив! Меня бы точно убедил.
— Нет, Евгений Харитонович, нет. Это не собственность Донского правительство, которой я могу распорядиться. Это — собственность государства, России, ее вооруженных сил, частных лиц, иностранцев. А правительство… Мы не имеем нравственного права покинуть столицу. Сенаторы встречали варваров в курии. Пусть на моем надгробии напишут — «Исполнил закон». Sit ut sunt aut non sint! Извините…
Понурил голову, ткнулся бородкой в грудь, провел кружевным платочком по глазам… Эх, Митрофан Петрович! Какой памятник? Собакам кинут — голого, даже без исподнего! Sit ut sunt… Пусть будет, как есть — или вообще не будет… Ничего у вас не будет, Митрофан Петрович, даже памятника.
Бедная маленькая собачка протрусила к дверям. Обернулась.
— Как я вам завидую, Евгений Харитонович! И вам, господин Кайгородов! Но у каждого — свой долг. И каждому — свое…
…Suum, стало быть, cuique. Или «Jedem das seinem» — как на воротах Освенцима.
Тихо закрылась высокая створка. Я прикусил губу. «Во сне он видел печи Освенцима и трупами наполненные рвы…» Ребята будут гибнуть без патронов и сухарей, а этот — совесть свою интеллигентскую тешить!
— Евгений Харитонович! Я создаю группу — именно на такой случай. Если потребуется — вооружу ее пулеметами…
— Молодой человек!
Тон был такой, что я предпочел не договаривать. Его превосходительство изволил… гневаться? Нет, улыбаться. Распушились чудо-усы, заиграли ямочки на толстых щеках.
— Вы с господином Чернецовым соблаговолили лишить меня, Походного атамана, всей военной власти. Не сетую-с, сам согласился. Однако же власть административную и хозяйственную вы по доброте душевной мне, старику, пока оставили, да-с. А посему сидите, Николай Федорович, и учитесь. А то, знаете, молоко не обсохло…
Я не обиделся. Все верно, так и поделили — по примеру вечно не ладивших между собой вождей Добрармии. Кибальчиш, Донской Иван-Царевич, метил в Корниловы, добрейший Евгений Харитонович соглашался быть Алексеевым, мне же оставили роль… Ну, не Деникина, но где-то близко.
Насчет молока тоже справедливо. Что касаемо всей этой бюрократической свистопляске — и вправду, не обсохло.
— Николай Федорович, вы что решили, будто я Митрофана нашего болезного уговариваю? Много толку! Я, Николай Федорович, телеграмму составлял — с адресом. Вот сейчас Митрофашка по этому адресу прямиком и побегит, кубыть скипидаром пользованный. А для пущей верности я про атаманство прибавил, чтоб сразу зачесалось. Смекнули про что я?
Толстые губы блаженно улыбались, шевелились усы. Его превосходительство был определенно доволен. Но чем? Послал Митрофана по адресу? Я бы его тоже послал — через Голгофу и всех святителей с ангелами небесными тройным загибом на пятнадцатый этаж… Стой! «Спросите у брата»!..
— Спросите у брата! — ошеломленно повторил я. — Его старший брат, Африкан Богаевский. Он сейчас… командующий войсками Ростовского района!
Два батальона на станции, вагон под охраной… Ростовский груз, мамма миа!
Вздохнул, выдохнул, снова вздохнул…
— Ну вы и стратег, ваше превосходительство!
Попов удовлетворенно огладил усы, крякнул:
— Да уж. Кубыть не Алексеев! А пластунов своих далеко не отпускайте, пригодятся еще. Вот так-то, Николай Федорович. Учитесь, пока жив!..
Учитесь… Да разве такому научишься?
— Здравия желаю, Евгений Харитонович!
Без стука. Без спроса. Ровным шагом. Сапоги с синим блеском. Ордена в ряд, плечи вразлет. Золотые очки, золотые погоны, золотые коронки. Лампасы шириной с Черное море. Генеральское сукно, генеральский взгляд.
Орел!
— Полковник Кайгородов, как я понимаю? Наш Донской Зуав? Рад, сердечно рад!..
Крепко пожимал мою руку Африкан Петрович Богаевский. Он был рад, сердечно рад. Какую бы латинскую мудрость вспомнить? Aqvila non captat muskas?
Орел мух не клюет!
* * *
Он ждал беды к вечеру. Слишком легко все удавалось, катилось, словно с горы, когда отказывают тормоза — быстрее, быстрее, быстрее. Нужные люди оказывались на месте, начальники умнели на глазах, даже телеграммы приходили вовремя. Мир словно играл в поддавки, заманивая в глухую ледяную степь, навстречу спешащей ночи. Поэтому он предпочел никуда не торопиться, чтобы встретить близкий закат не в одиночестве, благо дел оказалось много, с избытком. Вечер отступил, сменившись ночью, беда не приходила, и он, решив, что Мир все-таки капитулировал, хотя бы до следующего рассвета, махнул рукой и решил выспаться. Может, Мир скажет ему что-то важное во сне?
