Однажды, когда дядя Миша с Евгением Петровичем что-то горячо обсуждали за чаем, а она заскучала, старик выдал ей толстый альбом, полный старых фотографий, над которым она впоследствии провела не один зачарованный час. Так вот, одну из фотографий она рассматривала особенно часто: молодой Евгений Петрович снялся «на карточку» в Японии. В полный рост, на белом коне, и сам одет во все белое, – даже сапоги и цилиндр, перчатки, сюртук и брюки, даже седло на коне – и то белое!...
Уже в темноте Вера с дядей Мишей выходили из каморки в узбекском дворе, которую снимал граф Сегеди, и со стороны базара и темной мечети доносились душные запахи угасшего дня, смешанные с запахами дождя или палых листьев... Вера молча шла и думала о странной избирательности того ветра, который переносит человеческие жизни с места на место... И никогда не могла до конца додумать этой мысли...
А Сегеди, граф Евгений Петрович Сегеди, умрет через несколько лет от сердечного приступа, прямо на работе, в деканате. Его и хоронить будут из института, соберется огромная толпа студентов, педагогов, каких-то странных людей с нездешними лицами...
И Данка, любимый его пес, так и будет много месяцев подряд каждый день выходить на трамвайную остановку – встречать хозяина... пока не исчезнет.
В один из первых дней начала их жизни дядя Миша повез Веру к вокзалу, на Червякова, 19, там обитал какой-то особенный Владимир Кириллович, художник, про которого дядя Миша всю дорогу рассказывал восторженным тоном, а тот оказался истопником в ватнике, довольно затрапезного вида... Они вошли через арку в огромный двор, по ступеням спустились в котельную... Вокруг струганого длинного стола, похожего на верстак, в котельной сидели и рисовали разнокалиберные дети...
– Принес, сынок? – радостно воскликнул истопник, обнимая дядю Мишу. Вера подумала, что он спрашивает про Верины рисунки, которые дядя Миша отобрал, чтобы показать – как он говорил – мастеру. Но выяснилось, что истопник имел в виду выпивку. Дядя Миша вытащил из накладного кармана пиджака то, что он называл «чекушкой», дети были выметены из подвала в три минуты, Вера тоже отправлена гулять... И когда час спустя она вернулась, оба были уже хорошие... и болтали какие-то глупости, почти на иностранном языке... горячась и все время вспоминая какого-то Плотина, наверное, еще одного ихнего алкаша... Впрочем, ее рисунки рассматривали внимательно.
Истопник кивал и хвалил, подчеркивал что-то ногтем... Веру усадили за стол-верстак, подсунули хлеб с вареной колбасой, налили горячего чаю, и Владимир Кириллович долго объяснял ей, как строится перспектива... Она даже заснула с устатку... Они уговорились приходить к нему на уроки, хотя бы раз в неделю, за дальностью, но именно в это время жизнь подпрыгнула, зашаталась, грохнула и развалилась:
Ташкентское землетрясение.
23
За райские те три месяца, что они прожили без матери, город успел сотрястись в корчах вздыбленной земли, а Вера успела заболеть скарлатиной, попасть в больницу и выздороветь...
***
...Она скакала верхом на коне, в высокой-высокой зеленой траве... голова обвязана желтой косынкой, вокруг огромные горы, и самая главная, белоснежная, выгнутая парусом... плывет сбоку, сопровождая ход коня... А навстречу ей выскакивает дядя Миша, но он маленький, маленький мальчик, бежит, размахивает руками, кричит: «Веруня, вставай, побежали!»... А куда – побежали, когда она на коне, и сама куда хочешь поскачет... Вот только наклонится и возьмет дядю Мишу-маленького на руки...
– Слышишь, вставай, Веруня, живо!
Она открыла глаза и одновременно вскочила, и так, во сне, с открытыми глазами, они побежали, держась за руки, к двери, оба босые... А очнулась она уже на улице, дрожа и перетаптываясь в холодной траве, куда он оттащил ее – подальше от подъездов, из которых во двор вываливались с криками раздетые соседи...
И еще дважды дом подпрыгнул, очень страшно...
– Ничего-ничего... Это просто землетрясение... – бормотал дядя Миша, прижимая локтем ее голову к своей груди в майке, так что трудно было дышать... – Подожди, я принесу тебе обувь, – но Вера вцепилась в него, не пустила...
Так что когда на другой день у нее поднялась температура, они сначала решили, что она все же простудилась, – с голыми-то ногами на росной траве... И дня два она горела огнем, пока дядя Миша не струсил и не вызвал «скорую»...
...Больница находилась в Старом городе, в двухэтажном мрачноватом здании, окруженном большим запущенным парком, в котором росли старые плодовые деревья: орешины, груши и яблони, но встречались и платаны, и даже дубы. Когда-то парк был ухожен и приветлив, сейчас никто за ним не смотрел – повсюду между деревьями разрослись кусты самовольной неряшливой мальвы, белой, розовой и бордовой, сообщая нечто вульгарное и веселое этому благородному саду. Изящная деревянная беседка в глубине зеленой чащи совсем обветшала...
Больничные палаты – некогда большие залы с высокими потолками – поделены были фанерными перегородками, доходящими почти до потолка. В каждом таком отсеке стояло по две кровати. На соседней койке лежала девочка лет четырнадцати, Нурия, дунганка... Вера впервые слышала о такой нации, и временами исподтишка рассматривала ее красивое, чуть припухлое лицо, с раскосыми черными глазами. Была она нетороплива и уже по-взрослому плавна в движениях, и страшно смущалась на ежеутреннем осмотре, когда палаты обходил врач, молодой узбек, в своем белоснежном халате и высокой крахмальной шапочке похожий на принца из восточной сказки. Он присаживался боком на кровать, говорил с девочками ласково, руки его были мягкими, теплыми. Он прослушивал легкие, для чего надо было задирать рубашку. Вера-то ничего, не особенно стеснялась, хотя грудь у нее уже набухала и побаливала, а вот Нурия становилась пунцовой, лоб ее обсыпали бисеринки пота, глаза наполнялись слезами, и после осмотра она еще с полчаса лежала, уткнувшись лицом в подушку и тихо плакала, словно ее кто-то страшно обидел...
Город все потряхивало, и уже дважды на рассвете детей, закутанных в одеяла, выводили в парк – пережидать толчки... Деревья под серым небом стояли мрачным сказочным лесом, и казалось, что главная опасность придет вовсе не из-под земли, а оттуда, из чащи...
Дядя Миша являлся исправно через день, трезвый и чистенький, оживленный, словно обрадованный, что он кому-то нужен; втерся в доверие к главврачу Сильве Валентиновне, обаял медсестру Анжелу, молодую полную армянку, хохотушку, и выпросил, чтобы Вере, когда спадет температура, разрешили выходить гулять... И вскоре они с дядей Мишей гуляли по парку и сидели в беседке, под трухлявой крышей, ронявшей на полусгнивший деревянный пол снопы веселого оранжевого света... Смотри на блики, сказала она ему, видишь, сколько в них оттенков? Там есть и синий, и зеленый, и красный...
Она могла часами рассматривать вещество цвета на любой поверхности.
– ...и фиолетовый... – пробормотала себе...
– Веруня, – сказал он однажды задумчиво, – нужен английский.
– Кому? – спросила Вера. С прошлого года она проходила этот мерзкий мяукающий ситдаунплиз, который выучить было невозможно и незачем. И вообще, он что, с ума сошел – тут каждый день трясется земля, и дома приплясывают как пьяные...
– Тебе, – ответил он. – Когда-нибудь очень пригодится, и вообще, когда-нибудь, когда все мы станем свободными, будет просто неприличным не знать языков.
Она внимательно присмотрелась к нему... Свободными? Да что он, словно не вышел еще из лагеря... Вроде как трезвый... Обычно, когда он начинал нести такую вот ахинею, она подозревала, что он где-то уже добыл и наклюкался.
– Будем учить, – сказал он. – Мы с тобой каждый день будем запоминать одну фразу, хорошо?
Одну, подумала она, это еще ничего. Лишь бы он приходил, и никуда не делся, и в запой не ушел в этом каждодневном трясучем ужасе.
– I'm happy, Vera, that I have met you in my life...
По его высокому лбу метались солнечные зайчики. И вся беседка, с дощатой прохудившейся крышей, была исхлестана мечущимся сквозь листву деревьев разноцветным солнцем.
– Я счастлив, Вера, что повстречал вас в своей жизни... – проговорил он. – Повтори...
Впоследствии она повторяла в разных интервью: мировоззрение мое сформировали трое мужчин, которые встретились мне в жизни в разное время: алкоголик-отчим, рано погибший друг, и еще один человек, с которым мы до сих пор о многом не доспорили...
...Сюда, со второго этажа больницы, иногда слабо доносился детский плач...
Вера спросила как-то Анжелу – а кто там, на втором этаже, содержится? Анжела округлила глаза и велела никогда больше об этом не спрашивать. Ни-ког-да!
– Почему? – спросила девочка.
– По кочану! – ответила медсестра. То, что та не рассмеялась, не прыснула – она была страшно смешлива, – Веру насторожило еще больше.
На другой день она повстречала в парке главврача Сильву Валентиновну. Похоже, что та просто гуляла, без всякой цели. Это Веру удивило – в ее представлении врач всегда куда-то должен бежать, торопиться. А тут главврач явно прогуливается, да еще с букетиком листвы, тщательно подобранной по цвету.
