Я не могу думать о розах. Я думаю о гильотинах и о могилах.
Она морщится и говорит: это я и сама бы смогла. И уходит прочь.
Я как-то призналась Бенуа, что вижу их. Он сказал, что я окончательно и бесповоротно спятила. Но я не виню мертвецов. Не они свели меня с ума. И не сентябрьские убийства — хотя, конечно, они сыграли свою роль. И не казнь короля. И не то, что герцог Орлеанский был среди проголосовавших за эту казнь. И не ад Вандеи, где пылали целые города, где французы расстреливали французов. Женщин. Детей. Иногда их связывали цепями и топили в реке.
И не террор Робеспьера, когда тысячи людей лишались жизни на гильотинах, и крови текло столько, что парижане поскальзывались на улицах, собаки лакали кровавые лужи и над городом черными тучами кружили мухи. Я оставалась спокойной даже в тот день, когда герцога арестовали за измену и бросили в тюрьму.
Но я обезумела в час, когда забрали Луи-Шарля.
Его тюремщики сказали, что до них дошли слухи о заговоре: кто-то собирается вызволить принца и его мать из Тампля — а посему Ассамблея приняла решение их разлучить, чтобы их сложнее было похитить. К тому же, заявили тюремщики, Луи-Шарлю пора учиться быть добрым республиканцем. Настало время воспитывать его в духе Революции.
Королева сопротивлялась до последнего. Она заслонила Луи-Шарля собой и воскликнула, что им придется убить ее, прежде чем они прикоснутся к мальчику. Ей на это ответили, что убьют не ее, а Марию-Терезу. В конце концов она сдалась, чтобы спасти жизнь дочери.
И они его уволокли. Ему было восемь лет.
Когда его взяли, я шла по коридору — несла ужин для королевской семьи. Стражники как раз вырывали Луи-Шарля из рук матери и оттолкнули меня в сторону. Я упала, поднос с грохотом ударился о каменный пол.
Я почти ничего не помню о том вечере. Только лицо Луи-Шарля, его красные от слез глаза. Он озирался в поисках матери, но не мог ее найти. Тогда он увидел меня и потянулся ко мне, а я к нему, и на мгновение наши руки соприкоснулись. В его глазах я успела разглядеть такой ужас, и такую горечь, и столько невинности… и что-то еще — что-то, чего лучше мне было не видеть, — то самое, что погубило меня.
Этот миг не дает мне покоя. Он меня преследует и мучит. Я бы так хотела вернуться в прошлое и все изменить! Переиначить эту историю с самого начала. Сделать так, чтобы моя семья не попала в Версаль. Чтобы карета короля не остановилась на городской площади. Чтобы я никогда не слышала, как этот мальчик смеется.
Я больше не боюсь ни боли, ни крови. Меня не пугают ни стражники, ни гильотины.
Единственное, что теперь внушает мне страх, — это любовь.
Ибо я видела ее, испытала ее и знаю наверняка: губит любовь, а не смерть.
Я роняю голову на подушку.
Пусть у этой истории будет счастливый конец. Пусть хоть одна история в этом гадком мире закончится хорошо.
Я вспоминаю интервью с отцом и Джи, стараясь нашарить в памяти что-нибудь утешительное. Кажется, некоторые считают, будто Луи-Шарля тайком вывезли из тюрьмы и подкинули вместо него тело другого мальчика, которого потом нашли, вскрыли и похоронили, — Джи ведь так говорил? Спустя годы после предполагаемой смерти Луи-Шарля появилось несколько человек, утверждавших, что они — это он. А отец сказал, что анализ ДНК костей самого вероятного претендента — некоего Наундорфа — не подтвердил, что это наследник Франции. Но что, если оба ошибаются — и Джи, и отец? Вдруг Наундорф не был самым вероятным претендентом, а самый вероятный так и остался в тени?
Зачем ему было заявлять о себе после всего, что ему пришлось пережить? Чтобы его принялись допрашивать, а то и снова бросили в тюрьму? Вряд ли. Скорее он бы старался остаться незамеченным и поселился где-нибудь на краю земли, чтобы мир, обошедшийся с ним так жестоко, навсегда забыл о его существовании.
Пусть окажется, что Луи-Шарль сбежал, шепчу я. Пусть это будет не его сердце. Пусть оно принадлежит какому-нибудь другому несчастному ребенку, который был уже мертв, когда его нашли в Тампле.
Ну пожалуйста.
50
Хлопает дверь. Я подскакиваю от неожиданности.
На часах — около двух ночи. Видимо, я заснула. Слышу звон ключей и шаги в коридоре. Отец. Почему так поздно?
Когда я выхожу в коридор одетая, он уже сидит в гостиной и говорит по телефону.
Пахнет вином, на журнальном столике — открытая бутылка. Он сидит на диване, спрашивает у Минны про какие-то дела и про их кота Хеликса. Я не хочу подслушивать их семейные разговоры и поворачиваюсь, чтобы вернуться к себе. Но тут он упоминает сердце, и я застываю на месте.
Он упоминает митохондриальную ДНК, замещенную петлю и ПЦР-амплификацию. Я немного знаю об этих делах — я же слышала про них всю жизнь, с самого рождения, даже еще раньше. Отец как-то взял анализ крови у меня и у Трумена и отнес в лабораторию, а несколько дней спустя вернулся с результатами. «Это вы, — сказал он нам, приклеивая образцы к кухонному окну и показывая на маленькие серые столбики. — Все, чем вы являетесь сейчас и чем вы будете после, — все вот здесь. Цвет глаз, рост, умственные способности, предрасположенность к болезням, склонности, таланты — ДНК рассказывает нам о жизни очень много».
— Нет… результатов пока нет. Только что закончили секвенирование, — говорит он. — Да, интересно… Я не особо рассчитывал на успех, но образец оказался на удивление качественным. Сравниваем его с образцами волос Марии-Антуанетты, двух ее сестер и двух потомков Габсбургов… Да, анализ исчерпывающий.
Пауза, затем он продолжает:
— Угу… Сегменты вырезали в лаборатории в Коте, взяли фрагмент аорты. Она фактически окаменела, пришлось пилить. Положили образцы для Кассимана и Бринкманна в пробирки, запломбировали — а взламывали пломбы нотариусы в Бельгии и Германии. Мы делали экстракцию двумя способами: силикой и фенол-хлороформом. Да, может, и перебор, зато наверняка. Образец в замечательном состоянии, отлично сохранился. Видны мускулы, сосуды…
Он замолкает на минуту.
— Да-да, я слушаю тебя. — Затем он издает невеселый смешок. — Сам не понимаю, как получилось, Минна. Как это вышло… — Снова пауза. — Да, конечно, я должен оставаться непредвзятым. Но я уже чувствую себя монархистом. Джи дал мне почитать предысторию. Это какой-то кошмар, что они творили. Это страшно. Я по-настоящему сопереживаю королю и королеве. Они искупили свои грехи сполна. Представить невозможно, что им пришлось пережить. Нет, я не про то, что их казнили. Я про то, что они вынуждены были оставить детей в руках чудовищ — понимая, что чудовища их будут мучить. И что их уже не спасти.
Пару секунд он молчит.
— Да, можно и так сказать, — говорит он, снова замолкает, а затем: — Знаешь, оно такое крохотное, это сердце. Они были одного возраста, представляешь? Трумен и Луи-Шарль. Обоим было по десять лет, когда они умерли. И… знаешь, что у меня не укладывается в голове: сердце ребенка такое маленькое — но в то же время такое большое…
Его голос обрывается, и я вдруг понимаю, что он плачет. Из моих глаз тоже текут слезы.
— Мне казалось, что я знаю этого мальчика, Минна. В лаборатории, когда я занимался сердцем… Ты права, глупости, конечно. Но я чувствовал, будто он где-то рядом. — Он делает глоток вина и продолжает: — Да, есть немного. Если честно, открыл вторую бутылку.
Еще пауза.
— Анди?.. Спит, наверное. Надеюсь, что спит. Да. Все так же. Ненавидит меня. Считает, что я во всем виноват. Да, я понимаю. Я тоже себя виню. Если бы я чаще бывал с ними…
Я считаю, что он виноват? Нет, совсем нет. Это он меня винит. Точно знаю, что винит. Потому что это правда: я виновата. Я жду, пока он закончит разговор. Через пару минут он кладет трубку на стол и сидит не шевелясь.
— Пап… — зову я, делая пару шагов к нему. Мне хочется с ним поговорить. Про все. Про сердце, и про Трумена, и про дневник, и про Виржиля.
Он удивленно поднимает взгляд, вытирает глаза и произносит:
— Я думал, ты спишь, Анди. Где ты была? — Ему неловко, и от этого он тут же начинает злиться.
Ну вот, опять. Где я была. Этот вопрос отбивает желание разговаривать.
— Как всегда, не там, где должна.
— Что? — переспрашивает отец, сбитый с толку. Я вижу, что он страшно устал.
— Да ничего. Забудь. Спокойной ночи.
Я возвращаюсь к себе в комнату и закрываю дверь. Подхожу к стене, которая разделяет нас с отцом. Толкаю ее. Бью по ней ладонями. Луплю кулаками. Но она стоит на месте. Я прислоняюсь к ней, сползаю на пол и какое-то время сижу, уронив голову на руки.
51
Позднее воскресное утро. Всюду кофе. На столе, на полу.
На моих ногах.
Я не очень в себе. Съела на ночь четыре таблетки, после разговора с отцом. Никогда раньше не глотала столько за раз. Тоска ушла, но вместе с ней пропало почти все остальное. Крупная моторика работает нормально, но мелкая подводит. Я выбралась из постели, оделась и добралась до кухни, чтобы сварить себе кофе. Но вот, промахнулась мимо чашки.
