Их тела, их жесты, мимика настолько элементарны, что, глядя на них, мы погружаемся в мир, где никто не может воспринимать ничего относящегося к душевной жизни. Эта опрощающая манера особенно бросается в глаза при сравнении с тем, как глубоко прочувствован у Босха пейзаж, как индивидуальна у него каждая вещь – все эти вертела, кухонные ножи, ложки, сковородки, дуршлаги, поварешки, половники, котлы, бочки, корзины, горшки, зернотерки, каминные решетки, а также разного рода оружие, доспехи и музыкальные инструменты. Фигурки грешников испытывают физические воздействия, но у них нет признаков психики. Это не люди, не жертвы, не мученики, а «пиктограммы» определенных действий, но не состояний. Они не реагируют на боль. Глухонемые, бессловесные комочки бессознательной жизни, они не могут страдать. Они ничего не знают друг о друге. Их существование напоминает броуновское движение. Глядя на грешников Босха, невозможно ни ужасаться их участи, ни сострадать им. Да он и сам относился к ним не более участливо, чем Эразм Роттердамский, сравнивший человечество со стаей недолговечных тварей – мух или комаров[378]. Если бы намерением Босха было вызвать у зрителей страх, то он не мог бы избрать худшие средства.
Но он преследовал иную цель: показать, что самый жалкий удел – не мучения, а бесконечное бессмысленное существование.
Иероним Босх развивает оригинальную версию теодицеи. Наибольшее зло заключено не в демонах, нелепых и нежизнеспособных, а в тех людях, которые позволяют себе стать их легкой добычей. Жизнь во грехе ведет человека к духовному оскудению, к деградации человеческой природы. От человека остается только безликая оболочка, только «пиктограмма», отличающая его от других существ. Приспешники Люцифера сильны не собственной силой, а человеческой слабостью. Каждому человеку изначально даны разум и воля, необходимые и достаточные для выбора добродетельного или порочного пути. Следовательно, каждый лично ответствен за собственное спасение. Отсюда духовно-профилактический оптимизм Босха: в нашей воле строить свою жизнь так, чтобы крепость нашего духа не смогли одолеть легионы тьмы[379].
Но даже в «Страшном суде», самой серьезной из своих живописных проповедей, Босх не теряет чувства юмора. Чтобы убедиться в этом, достаточно бросить взгляд на танцы, устроенные влюбленными в распутницу демонами на крыше примитивного строения, напоминающего навес, собранный из бетонных плит. Ирония – лучшая профилактика зла.
С иконографией Страшного суда косвенно связан самый большой и в наши дни наиболее широко известный из триптихов Босха – «Сад земных наслаждений», находящийся в Прадо. Воспроизведения его центральной части встречаются на интернетных сайтах и страницах популярных журналов и книг не реже, чем репродукции «Моны Лизы» или «Ночного дозора».
Возможно, это та самая картина Босха, которую итальянец дон Антонио де Беатис видел в 1517 году в брюссельском дворце страстного коллекционера произведений искусства герцога Генриха III Нассауского: на ней были изображены нагие люди, негры, птицы, ягоды и прочее. Во второй половине XVI века триптих находился в коллекции приора ордена Святого Иакова дона Фернандо, побочного сына герцога Альбы. После смерти дона Фернандо триптих приобрел Филипп II, в 1593 году приказавший перенести его в Эскориал.
Иероним Босх. Триптих «Сад земных наслаждений» в закрытом виде. Ок. 1510
На внешней стороне створок Босх написал в приглушенных зеленовато-серых тонах прозрачную сферу, висящую в темном мировом пространстве. Она светится, ибо Бог уже отделил свет от тьмы. Внутри сферы твердь отделяется от воды. Ни одного живого существа нет еще в мире, кроме Бога Отца – едва заметной фигурки в верхнем левом углу. На створках – цитаты из Псалтыри: «Он сказал, – и сделалось» (Пс. 32: 9); «Он повелел, – и сотворились» (Пс. 148: 5). «Сотворились» и свет, и морские воды, и небеса с грозно клубящимися облаками, и земля, на кромке которой вырастают диковинные растительно-минеральные формы, и «горы и все холмы, дерева плодоносные и все кедры». Так выглядела земля на третий день Творения.
Иероним Босх. Триптих «Сад земных наслаждений» в открытом виде
Историки искусства любят говорить о «космических» пейзажах Патинира и Брейгеля, Дюрера и Альтдорфера. Но если мы не хотим забыть истинный смысл слова «космический», то надо признать: в XVI веке был создан только один такой пейзаж – вид земли на будничной стороне триптиха «Сад земных наслаждений».
Контраст этого влажного, туманного видения с многокрасочными картинами, открывающимися внутри триптиха, превосходит любые ожидания. В центре – жизнерадостные, сочные краски с отсветами голубого, бледно-розового и оливково-зеленого, на фоне которых сияют жемчужно-белые тела и изредка таинственно темнеют черные; слева – весенняя свежесть; справа – зеленовато-серые, иссиня-багровые тона с отливом в фиолетовый.
«Представим на минуту, что Ева не вкусила бы от древа познания. Никакие доводы лукавого не достигли бы цели. Удержавшись от соблазна, прародители не совершили бы грехопадения. Их потомство не заслуживало бы наказания ни за упоение земными наслаждениями, ни за разнузданность страстей. Жгучее пламя – по крайней мере, в преисподней – превратилось бы в приятное тепло, так что никто не опасался бы погубить свою душу. Земная жизнь была бы блаженнее жизни в раю, если людям не удавалось бы придумывать какие-то устрашающие сценарии. Триптих Иеронима Босха „Сад земных наслаждений“ с его фантастическими сценами и загадочными образами говорит нам как раз о таком существовании»[380].
«Слева мы видим мир в райском состоянии, в каком он пребывал в момент создания Адама и Евы… Но „поведение некоторых животных заставляет воспринимать эту идиллию скептически, – предостерегает Ханс Бельтинг, – сова, излюбленный таинственный ночной персонаж босховского мира, нарушает безмятежность картины“. Справа, разумеется, ад. Дьявольская бездна с камерами пыток и побоищами, с пламенем и льдом. Даже музыкальные инструменты превращены в орудия мучений. На клавиатуре зла задействованы все регистры»[381].
«Центральная картина – кишащий человеческий муравейник. Босх изображает разнузданные развлечения на райском „острове посредине нигде“, как назвал его Бельтинг. Нигде? Именно так: изображенный Босхом мир чувственных радостей невозможно вообразить ни на христианских небесах, ни на погрязшей в грехе земле. Наш взор блуждает по изысканно-красочному, жизнерадостному ландшафту среди толп нагих мужчин и женщин; куда ни глянь – всюду безудержная похоть; здесь и там купальщики и купальщицы, не скрывающие своих сексуальных намерений. Люди летают на птицах, на рыбах, на
