При этих словах усмешка сразу пропала. Владимир нахмурился.
— Да, интересно. Вы имеете в виду цветок на портрете?
— Конечно! — ответил я.
Ульянов еще больше нахмурился.
— Верно-верно, странное указание. Только не похож наш Григорий на заговорщика… — произнес он раздумчиво. — С одной стороны, ну какое тайное общество из эдаких фалалеев[39] и идеалистов? А с другой — цветок, да. И еще кое-какие мелочи… — Ульянов замолчал.
— Какие мелочи, Володя, о чем вы? — спросил я с интересом.
— Мелочи? Да так, есть кое-что, — ответил он словно бы нехотя. — Я, видите ли, намереваюсь нанести этому господину еще один визит. Вот тогда я вам о мелочах и расскажу. А пока… Пока я еще сам в них не разобрался, не хочу, чтобы ваши мысли двигались в неверном направлении.
Я был, конечно же, разочарован этими словами и тем не менее счел аргументы Владимира достаточными.
— Бог с ними, с мелочами, — промолвил я, — но ведь сколько уж раз писали в газетах о склонности части нынешней молодежи к такого рода организациям! И напрасно вы называете господ, подобных этому Григорию, фалалеями и идеалистами. Конечно, идеалисты, но разве это мешает им соединиться в тайное общество? Идеалисты… Поди ж ты! Опять же Зунделевич этот…
Владимир покачал головой.
— Те, о ком вы говорите, употребляя выражение «часть нынешней молодежи», а по мне, так это молодые люди, более всего озабоченные будущим России, — разве станут они пятнать себя и свое дело убийствами? Разве те, кто мечтал организовать побег Николаю Чернышевскому, — я, правда, не могу поверить, что наш Григорий к этому причастен, — разве организаторы этого несостоявшегося побега не показывали тем самым свою самоотверженность? Подумайте, Николай Афанасьевич, ради несправедливо осужденного они готовы были на…
— На преступление! — быстро вставил я, воспользовавшись тем, что говорил Владимир медленно, с расстановкою. — Да-да, на преступление! Ведь и стражников могли пригнести, и перед нападением на жандарма, уж поверьте мне, не остановились бы — ради свободы для своего кумира! Еще раз повторяю: я преклоняюсь перед умом господина Чернышевского, искренне сожалею о его кончине. Открою вам затаенное: мне порою хотелось с ним побеседовать. Вот так вот, запросто, за чаем, да! Но ведь среди нетерпеливых сердцем молодых его поклонников были и есть такие, для которых жизнь человеческая — ничто. По сравнению с идеалами.
Владимир молчал, глядя в сторону и мерно постукивая пальцами по крышке стола.
— Я ведь их не осуждаю, — продолжил я тоном ниже. — То есть, не в том смысле, что готов простить им убийство. Я к тому, что понятна мне эта черта — небрежение человеческой жизнью. Это от молодости. Знаете, молодые солдаты-новобранцы, когда попадают на поле боя, часто палят, не думая, в белый свет как в копеечку, в людей — тоже как в копеечку. От страха, а главное — от азарта! Но старый солдат — он стреляет только тогда, когда единственно необходимо. Вот и в штатской жизни то же. Молодежь ставит идеалы выше жизни человеческой. А мы, старики, знаете ли, наоборот. Так-то… — Я протяжно вздохнул, чувствуя, как горячая и вовсе не обыкновенная для меня речь забрала немалые силы. — По молодости многие к жизни и смерти легко относятся. И дело свое они выше бытия ставят. И своего бытия, и чужого!
— Да с чего вы это взяли? — Теперь уже и Владимир повысил голос, так что я даже начал опасаться — не разбудим ли мы Анну Ильиничну своим горячим спором. Мой молодой друг, видимо, подумал то же самое, потому что оглянулся на дверь и продолжил совсем тихо: — Ей-богу, Николай Афанасьевич, вы разве хоть с кем-нибудь из этих молодых людей знакомы? Хоть о каком-то их обществе знаете? Слыхали?
— А вот слыхал! — тоже тихо, но вместе с тем запальчиво ответил я. — Слыхал, Володя, слыхал! Выто молоды, вы знать не знаете, видать, а я помню. Помню такую организацию, которую, ежели не ошибаюсь, называли «Народная расправа»! Ишь! Расправа! Слово то какое душевредное…
— Это вы о нечаевцах говорите? — Ульянов прищурился. — Помнить я их, конечно, не помню — это ведь в семидесятом году случилось, а я в том году только родился. Но читать читал, как же.
— О них самых, о нечаевцах! Я-то хорошо помню, какие страсти они творили тогда! Как расправилась эта самая расправа — народная, поди ж ты! — со своим же собственным товарищем-студентом, Иваном Ивановым! Я тогда внимательным образом следил за всем, что писали газеты. И помню, как один из убийц, Петр Успенский — даже имя его запомнил, да! — как этот самый Успенский объяснял судьям, что он, дескать, потому в смертоубийстве участвовал, что считал справедливым лишить жизни одного человека, ежели это послужит спасению двадцати. Вот ведь как! Ну? Что скажете на это?
— А то и скажу! — Владимир тоже повысил немного голос. — То и скажу, что всякое бывает! Иной раз это замечание и справедливо. Уверяю вас, Николай Афанасьевич, в определенных условиях вы и сами с этим согласитесь!
— Бог с вами! — воскликнул я. — Чтоб я… чтоб как Нечаев… чтобы как… — Тут я замолчал, вовремя сообразив, что продолжать этот разговор будет значительно неуместно — я едва не заговорил о «Народной воле», организации цареубийц. А там бурное течение спора вынесло бы меня и на трагедию семьи Ульяновых.
Владимир тоже это понял. Он порывисто поднялся с места и подошел к окну.
— Знаю, о чем хотите вы сказать, — заговорил он, не оборачиваясь. — Как бы это выразить… В отличие от вас, Николай Афанасьевич, я не считаю все общества, деятельность которых укрыта от посторонних глаз, вредными и опасными. Нет-нет, зачастую их считают опасными власти предержащие, вот от нихто, от предержащих, и укрываются. Ну да, впрочем, спор наш имеет теоретический характер. — Владимир отвернулся от окна и присел на подоконник. — Даже если предположить, что мы с вами столкнулись с тайной организацией, — с чего вы взяли, что она имеет политические цели и намерения?
— А какие же еще? — искренне удивился я. — Ведь не в горелки, чай, они играют! Карбонарии, вроде народных расправников.
— Ну уж коли вы снова заговорили о нечаевцах, так вспомните: они ведь убили всего лишь одного человека, из своей же группы, и убили, не маскируя этого убийства болезнью. А пошли на кровавое дело по той причине, что сочли этого человека провокатором, предателем.
— И что же? — упрямо повторил я. — Все равно. Сами же говорили: цветы, тайные знаки. Именно что тайные знаки! Язык, так сказать, заговорщиков! Их тайнопись! — Тут я вспомнил про листок с опечатками, вырезанный из книги «Цари биржи», и мне стало совсем худо. — Господи… — сказал я севшим голосом. — Господи, Володя, а ну как заманили Аленушку в тайное общество? А ну как послание, вами обнаруженное, вовсе не нам адресовано? Вдруг адресовано оно заговорщикам — мол, помогите, дескать, попала в беду? Ведь, может быть, мы потому и не понимаем смысла этого послания, что применен здесь тот особый язык, который это тайное общество использует для своих дел?
После этого рассуждения, лишь сейчас пришедшего мне в голову, почувствовал я самую настоящую физическую дурноту. Мои члены вновь охватила препаскуднейшая мелкая дрожь, словно бы во всем организме началось некое холодное кипение. Страх это был? Нервное напряжение? Лихорадка чувств? Скорее, и то, и другое, и третье, а вдобавок — сильнейшее удивление. Никак, ну никак я не мог вообразить в своей довольно уже долгой жизни, что на пятьдесят пятом году мне придется иметь дело с тайной организацией, в которую, возможно, заманили мою дочь… Мелкая дрожь в членах прекратилась, чтобы тут же смениться другой — крупной. Меня начал бить озноб.
— Что же нам делать, Володя? — спросил я растерянно, изо всех сил стараясь, чтобы моя речь не выдала предательское стаккато зубов. — Ведь ежели это так…
— Нет! — воскликнул мой молодой друг. Он спрыгнул с подоконника и порывисто шагнул ко мне. — Нет, Николай Афанасьевич. Я скорее поверю в то, что Елена Николаевна укрылась в монастыре, нежели в то, что… — Владимир задумался, потом лицо его просветлело. — Да вот и первая ваша ошибка! Послание адресовано нам, а не каким-то там заговорщикам.
— Почему вы так решили? — жадно спросил я. — Откуда у вас эта уверенность?
— Кто же будет в собственном доме оставлять такие послания? — усмехнулся Владимир. — Как бы заговорщики получили его? Пришли бы к господину Пересветову и спросили: а не оставляла ли ваша пропавшая супруга каких-нибудь тайных депеш? Нет, Николай Афанасьевич. — Ульянов вновь сел на стул. — Больно уж вы увлеклись идеей тайного общества. Да и я хорош: слушал, разинув рот… — Тут он посерьезнел. — Нет, разумеется, мы не будем отвергать возможность того, что здесь действует тайная организация. Веточка сирени… Явная соответственность особенностей убитых…
Он замолчал.
