рвением, с которым он начал ему помогать. Он всю душу положил в свои хлопоты, как если б дело шло об его собственной судьбе. Через три дня Хрущёв уже стал бывать ежедневно в доме князя, представленный вдобавок приятелем самого Камыш-Каменского. Сам же сенатор, с которым он тоже познакомился, благодаря хитрым любезностям Хрущёва и ухаживанью, очень благоволил к нему и стал уже поверять ему кой-что о своём предполагаемом браке с княжной, мысль о котором он не бросал, не смотря на странную и бурную сцену с ней. Каменский упрямо, тупо верил, что всё "обойдётся". Он даже не счёл нужным передать князю, какая дикая беседа вышла у него с будущей невестой.
Князю Хрущёв особенно понравился. Князь увидел в нём доброго и честного малого, а главное оценил в нём молодого человека, не захотевшего служить в гвардии и предпочитавшего быть, как и он, князь, "рябчиком», но на воле. Сам себе хозяин. Настасья Григорьевна была окончательно обворожена Хрущёвым тем более, что к ней, как к матери Борщёва — молодой человек относился искренно, почтительно, без всякой хитрости. Что касается до весёлой Агаши, то Хрущёв в один день пленил её совершенно тем, что смешил и потешал. С Борисом они встретились у князя как старинные знакомые, ещё не видавшиеся в Москве. Княжна, конечно, знала через возлюбленного, всё знала, зачем и в качестве чего явился в дом его приятель. Хрущёв выглядывал, соображал, изучал князя, наводил справки обо всём и обо всех. Даже Солёнушку и Ахмета изучил он. И особенно не понравилась ему эта Солёнушка, которая от крещенья стала русской Прасковьей только по имени, но осталась в душе той же Ногайской татаркой Салиэ.
Некоторые из своих соображений и подозрений Хрущёв передавал Борису, но по большей части говорил:
— Это не твоё дело. Я взялся за гуж, ну я один и потяну всё. Или гуж оборву, или надорвусь, или вытяну всё. А бросить, не брошу.
Вместе с ухаживаньями за князем и за его домочадцами, Хрущёв не забыл и всего остального. Вместе с Борщёвым, они объездили уже не мало подмосковных сел, не далее однако десятивёрстного расстояния, и искали осторожно священника, который бы согласился венчать Борщёва. Это было в сущности самое трудное дело. В окрестностях Москвы знали хорошо богача и вельможу князя Лубянского и ни один священник не решился бы венчать его дочь, не только с племянником, но даже просто с каким-либо московским женихом из дворян. Выдать княжну за другую, обманом взять и священника, было невозможно. После недели хлопот, разведок и поездок, молодые люди упали духом. Дело оказывалось мудренее, чем они думали.
— Ничего не поделаешь! — сказал Хрущёв. — Хоть брось!
Они нашли уже четырёх священников, которые легко соглашались венчать тётушку с племянником, при вознаграждении в две и в три тысячи рублей, но когда они узнавали, что дело идёт о княжне Лубянской, то отказывались наотрез.
— Этот вельможа до царицы дойдёт и обе столицы на ноги поставит! был один ответ. С ним не шути! Мало — расстригут, а и в Сибирь угодишь!
Наконец, однажды, когда Хрущёв, окончательно смущённый неудачей, предлагал другу венчаться за пределами Московской губернии — явился на выручку тот же Прохор — Ахмет. Он предложил поехать господам по Калужской дороге в село Лычково. Там был священник девяноста, лет от роду и давно на покое, но временно, по болезни местного священника, справлявший требы.
— Ему всё равно, одна нога в гробу! — решил Ахмет. — Деньги отдаст детям, а сам, как начнут судить — возьмёт да и помрёт.
Хрущёв в тот же день выехал в Лычково, а на утро привёз ответ, что всё улажено. Священник согласился, размыслив точь-в-точь так, как предполагал Ахмет.
— Главное дело теперь, — сказал Хрущёв, — надо мне ещё поразузнать, что могут с вами сделать за это. Засадят, ли вас в монастыри. Да и мне что за это будет. Если и меня припрут — дело плохое. Мне надо оставаться на воле, ради вас же, чтоб вас по очереди выкрасть опять и снарядить к хану или султану.
Борщёв мог за эти слова только расцеловать друга со слезами на глазах.
Ещё два дня рыскал Хрущёв по городу, перебывал у многих духовных лиц, которых не мало приехало на коронацию, побывал даже у одного архиерея из Киева, и в результате своих совещаний со всеми на счёт брака таких родственников как Борис и Анюта добыл сведения всё те же.
— Если родители простят брачущихся, то никто не вступится по всей строгости законов, разве только под церковное покаяние на два года отдадут обоих, у себя же в вотчине, к местному священнику. А если вступятся родные, доведут дело до синода, до царицы, которая, говорят, строгая-престрогая — тогда всё может быть. Разведут и засадят обоих в монастыри.
— Стало и впрямь у крымского хана при дворе кончите свои земные приключения! — сшутил печально Хрущёв, который не мог и в грустные минуты отделаться от привычки к прибауткам.
Оставалось последнее: иметь в распоряженьи лихую тройку и бричку. Экипаж Хрущёв достал тотчас и поставил у себя на дворе, к удивлению старухи Основской, что племянник был всегда степенный, а тут вдруг стал деньги тратить на ненужные предметы.
— Продай назад. Я тебе свою берлину подарю.
— Да, ей, тётушка, сто лет. Она развалится на первой версте. Мне надо лёгкую бричку, чтобы сказать можно было.
— Куда? Зачем скакать?
— Всюду, куда вздумается.
— Поскачешь, шею сломишь.
— В вашей-то берлине непременно, и даже в двух местах сломищь, отшучивался Хрущёв.
Тройку лошадей разыскал Ахмет напрокат, на один, день. При этом он, к удивлению Хрущёва, а отчасти и Борщёва, стал проситься участвовать в самокрутке молодого барина и заменить кучера.
— Да ведь тебя князь в Сибирь сошлёт. Что ты? Ты его крепостной, хоть и татарин.
— Пускай. Я хочу послужить! — твёрдо стоял на своём татарин.
Устроив всё что нужно было, даже сделав кой-какие покупки — Хрущёв занялся отыскиваньем квартиры для молодых после венца, предполагая, что князь прогонит их со двора, когда они приедут с повинной. Вскоре он объявил, что квартира есть и готова, но не сказал где её нашёл.
Теперь оставалось обсудить серьёзно — как и когда бежать княжне и как её выкрасть.
Оказалось, конечно, что княжне выйти одной из дому было невозможно. Выехать с Солёнушкой и бежать, бросив мамку, она отказалась
