и леса, где родилась, провела жизнь — нравилась Хрущёву, тоже добровольно променявшему город на деревню, и званье гвардейца на кличку рябчика.
Хрущёв, болтая с Агашей по целым вечерам о деревне, даже о хозяйстве, понемногу, незаметно для самого себя, стал влюбляться в милую и наивную сестру приятеля. Он уже смутно представлял её себе хозяйкой в его усадьбе, вместе с собой на поле, и в лесу, и на работах, и на гумне.
Но Хрущёв, до тех пор ещё ни разу в жизни не будучи ни в кого влюблённым, был новичок в этом отношении и наивно сам прозевал в себе зародыш чувства.
Когда его манило в дом князя поболтать с Агашей, то ему казалось, что просто хочется от хлопот душу отвести с хохотуньей.
И кто же не только видел и заметил всё, но даже первый объяснил ему, что это любовь. Князь Артамон Алексеевич.
— Сердце твоё, молодец, не ошиблось, сказал он однажды, мимоходом трепля Хрущёва по плечу. Она по тебе, и ты по ней. Оба добрые, честные, богобоязные и скромные. Оба шумиху городскую не любите, а любите мир и тишину сельскую. Там люди к Богу ближе, дольше живут и бестрепетно умирают. Вы пара, суженые. Скажи слово, и я сам буду твоим сватом, а мне отказа не будет.
Хрущёв был вдвойне смущён этими словами князя, которые услыхал совершенно внезапно и неожиданно, после ужина, когда все уже расходились, а они очутились вдвоём с князем в стороне от других.
Доброго малого смутило открытие, что он любит! Он сразу почуял, что князь правду сказал. "Да, ты любишь!" будто вторил кто в нём самом. Но кроме того в нём смутился честный человек. Ласковая и добрая речь князя, обращённая к нему, и готовность устроить его счастье заставили его устыдиться за себя. Ведь он, совершенно наоборот, в эти самые минуты — ведёт козни и хлопочет за дело, к которому князь, Бог знает, ещё как отнесётся. Может быть сочтёт нечестьем и позором своего имени.
"Ведь я вообразил себе, что он кознодей! — подумал Хрущёв. — А может он помрёт с горя от нашей самокрутки. Одно мне утешенье — не выдавал бы дочь за старого дурака".
И Хрущёв теперь, бывая в доме князя, волновался душевно не менее Бориса и княжны. Он стыдился князя, постоянно намёками говорившего ему об его чувстве к Агаше и готовности служить сватом, а с другой стороны самое чувство к девушке росло и сказывалось всё сильнее. А между тем обстоятельства так складывались, что о собственном счастье теперь нечего было и думать. Что-то ещё будет! Чем кончится погибельная затея, которую он ведёт. Если Борис с княжной пропадут, то жениться на Агаше будет совершенно немыслимо. Он для неё будет злейший враг, участвовавший в погибели брата. Для матери же он станет олицетворением самого сатаны. Понятно, конечно, и не подлежит сомнению, что Настасья Григорьевна, как всё матери, всё свалит на приятеля сына. Хрущёв будет во всём один виноват. Он и подбил, он и свёл, он и венчал, он и погубил всю семью, даже две семьи.
Наконец ко всему примешалось новое обстоятельство. Сенатор, бывавший тоже довольно часто у князя, как посторонний, но желанный и почётный для князя гость, избегал говорить с княжной, чтобы не вызвать "срамной беседы", как мысленно говорил он. Ни Каменский, ни князь и виду не подавали о том, что они затевают и что решено между ними. Дело было как бы отложено до поры до времени, чтобы дать княжне время освоиться с решеньем отца, успокоиться и привыкнуть к сановному жениху, бесповоротно избранному отцом, но ещё ради приличия не объявленному в городе.
Сенатор, всегда встречаемый княжной одинаково ненавистно, с явным, чрез силу сдерживаемым отвращением, разумеется, не мог много говорить с ней. Поэтому после князя оставались для бесед сенатора или Борщёва, или её дочь. С Настасьей Григорьевной беседовать сановнику было не очень занимательно, да и не весело. Умного или делового разговора быть с ней не могло, шуточной болтовни её года не допускали. Для сенатора поневоле якорем спасения постоянно являлась весёлая Агаша, которая вдобавок была с ним столь же наивно мила и любезна, болтала с такой же охотой, как и с молодёжью. Каменский был даже отчасти польщён этим вниманьем девушки и кроме того она как бы доказывала княжне воочию, что не всё же девушки, как она, находят его непривлекательным и скучным.
Но эти беседы сенатора с девушкой и всё увеличивавшаяся их дружба и короткость отношений — явились яблоком раздора.
Хрущёв начал с досадливых выходок и скоро кончил бурной ревностью. Он сам себя не узнавал, не понимал и сам не знал, что чувствует и что делает.
И скоро отношения всех постоянных посетителей дома князя так перепутались, что только один князь был весел, смеялся и шутил. Остальным было не только не до смеху, но все чуяли, что в доме "совсем не ладно!" Даже Агаша перестала смеяться и два раза уже плакала, насмерть перепугав свою мать таким необычным для себя деянием.
Хрущёв первый заметил всё и сказал Борщёву.
— Как мы перепутались. Ничего уж и не разберёшь. Кто за кого? Кто кому враг, кто друг? Кто чего хочет, кто что делает?.. Как есть Вавилонское столпотворенье!
— Да ты отчего на мою Агашу так иногда кидаешься, как собака злая, извини за слово! — несколько сумрачно отозвался сержант, вспоминая, но не понимая значенья последней вспышки друга у князя в гостиной.
Но этим вопросом Борис ещё подбавил путаницы взаимных отношений, так как Хрущёв ему не мог отвечать откровенно. У них была теперь важная общая тайна и они ничего не скрывали друг от друга за последнее время... Ничего, кроме одного... Борис скрывал свою робость пред роковым шагом. А Хрущёв скрывал от него своё чувство к его сестре.
— Что же ты молчишь? Ты ведь очень чуден, братец. Ты — деревенщина. Не будь ты мне друг, разве бы я дал тебе волю так кидаться на мою сестрёнку с своими насмешками и обидными словами. А этот старый хрыч Каменский вдруг выходит её защитником от тебя и твоих придираний. А мне это обидно. За что ты невзлюбил Агашу! Скажи?
— Я невзлюбил?! — воскликнул Хрущёв, но тут же отчаянно махнул рукой и прибавил: — Нет, голубчик, уж мы лучше это бросим. Тут сам чёрт ногу сломает.
VI
Наконец натянутым отношениям
