Леонида Первомайского, как мы видим, ничуть не смутило то обстоятельство, что метафора «противопоказана» украинской фольклорной поэзии.
Здесь, как и во всех других областях литературного творчества, нет и не может быть универсальных рецептов.
V
«Дон Жуан»
Если бы мне предложили назвать перевод, окончательно, раз навсегда посрамивший зловредную теорию буквализма, я, конечно, назвал бы перевод «Дон Жуана» Байрона, исполненный Татьяной Гнедич (М.-Л., 1964).
Бессмертную эту поэму переводили не раз. Мне с детства запомнился перевод П.А. Козлова (не смешивать с Иваном Козловым). Это был вполне корректный перевод, но до того худосочный, что русские люди, читая его, невольно представляли себе Байрона бесталанным сочинителем скучнейших стишков.
Позднее, уже в советское время, «Дон Жуан» появился в переводе Георгия Шенгели. Шенгели был поэт и труженик, но его многолетняя добросовестная работа над гениальным произведением Байрона именно из-за ошибочных принципов, которые легли в ее основу, оказалась проделанной зря. Если в литературе и вспоминают порой этот перевод «Дон Жуана», то лишь в качестве печального примера для других переводчиков: как никогда, ни при каких обстоятельствах не следует переводить поэтический текст.
В погоне за механической, мнимой точностью Шенгели попытался воспроизвести каждую строфу слово в слово, строка за строкой, не заботясь о передаче ее искрометного стиля. Вместо обаятельной легкости – тяжеловесность неудобочитаемых фраз, вместо светлого искусства – ремесленничество.
Поэтому такой радостью – воистину нечаянной радостью! – явился для нас «Дон Жуан» в переводе Татьяны Гнедич. Читаешь этот перевод после былых переводов, и кажется, будто из темного погреба, в котором ты изнывал от тоски, тебя вдруг выпустили на зеленый простор. К удивлению русских читателей, вдруг оказалось, что «Дон Жуан» – это вовсе не скопление бесчисленных рифмованных ребусов, которые никому не интересно отгадывать, но кристаллически ясное произведение искусства, вполне достойное того восхищения, с каким его встретили и Пушкин, и Гёте, и Шелли, и Вальтер Скотт, и Мицкевич.
Татьяна Гнедич словно сказала себе: пусть пропадают отдельные образы, отдельные краски оригинального текста, лишь бы довести до читателя эту кристаллическую ясность поэмы, живую естественность ее интонаций, непринужденную легкость ее простой и отчетливой дикции. Только об этом она и заботилась. Иная строфа после ее перевода утратила чуть не половину тех смысловых единиц, какие имеются в подлиннике: переводчица охотно выбрасывала десятки деталей ради того, чтобы обеспечить своему переводу ту четкую речевую экспрессию, которая свойственна подлиннику. Долой словесную муть и невнятицу!
Вслушайтесь, например, как звучат в переводе Гнедич те лицемерные вопли, которыми с видом оскорбленной невинности осыпает ревнивого мужа только что изменившая ему донна Юлия, в то самое время, когда у нее под постелью спрятан молодой Дон Жуан (песнь первая).
Этот стремительно бурный поток притворных самовосхвалений, лживых упреков и жалоб переводчица воссоздает с таким искусством, что слышишь – действительно слышишь – все модуляции голоса искренне разгневанной женщины:
145«Ищите всюду! – Юлия кричала. –Отныне ваша низость мне ясна!Как долго я терпела и молчала,Такому зверю в жертву отдана!Смириться попыталась я сначала!Альфонсо! Я вам больше не жена!Я не стерплю! Я говорю заранее!И суд и право я найду в Испании!146Вы мне не муж, Альфонсо! Спору нет, –Вам и названье это не пристало!Подумайте! Вам трижды двадцать летЗа пятьдесят – и то уже немало!Вы грубостью попрали этикет!Вы чести осквернили покрывало!Вы негодяй, вы варвар, вы злодей, –Но вы жены не знаете своей!..149Не мне ли итальянец, граф Каццани,Шесть месяцев романсы распевал?И не меня ли друг его, Корньяни,Испанской добродетелью назвал?У ног моих бывали англичане,Граф Строганов к любви моей взывал,Лорд Кофихаус, не вымолив пощады,Убил себя вином в пылу досады!150А как в меня епископ был влюблен?А герцог Айкр? А дон Фернандо Нуньес?Так вот каков удел покорных жен:Нас оскорбляет бешеный безумец –К себе домой нахально, как в притон,Приводит он ораву с грязных улиц!Ну, что же вы стоите? Может быть,Жену вы пожелаете избить?151Так вот зачем вчера вы толковали,Что будто уезжаете куда-то!Я вижу, вы законника призвали:Подлец молчит и смотрит виновато!Такую массу глупостей едва лиПридумали бы вы без адвоката!Ему же не нужны ни вы, ни я, –Лишь низменная выгода своя!152Вы комнату отлично перерыли, –Быть может, он напишет протокол?Не зря ж ему вы деньги заплатили!Прошу вас, сударь, вот сюда, за стол!А вы бы, дон Альфонсо, попросили,Чтоб этот сброд из комнаты ушел:Антонии, я вижу, стыдно тоже!» (Та всхлипнула: «Я наплюю им в рожи!»)153«Ну, что же вы стоите? Вот комод!В камине можно спрятаться! В диване!Для карлика и кресло подойдет!Я больше говорить не в состоянье!Я спать хочу! Уже четыре бьет!В прихожей поискали бы! В чулане!Найдете – не забудьте показать:Я жажду это диво увидать!154Ну что ж, идальго? Ваши подозреньяПока вы не успели подтвердить?Скажите нам хотя бы в утешенье:Кого вы здесь надеялись открыть?Его происхожденье? Положенье?Он молод и прекрасен, может быть?Поскольку мне уж больше нет спасенья,Я оправдаю ваши опасенья!155Надеюсь, что ему не пятьдесят?Тогда бы вы не стали торопиться,Свою жену ревнуя невпопад!..Антония!! Подайте мне напиться!!Я на отца похожа, говорят:Испанке гордой плакать не годится!Но чувствовала ль матушка моя,Что извергу достанусь в жертву я!156Быть может, вас Антония смутила:Вы видели – она спала со мной,Когда я вашей банде дверь открыла!Хотя бы из пристойности однойНа будущее я бы вас просила,Когда обход свершаете ночной,Немного подождать у этой двериИ дать одеться нам по крайней мере!..»[214]
Читатель, я уверен, не станет сердиться, что я предлагаю ему такую большую цитату. Нужно же показать на конкретном примере, с каким неизменным искусством Татьяна Гнедич передает в переводе живые разговорные интонации подлинника. Русские стихи, полнокровные, звучные! И нигде на всем протяжении огромной поэмы никаких признаков усталости, каждая строфа так же богата энергией творчества, как и все последующие и все предыдущие.
И, конечно, нам нисколько не жаль тех многочисленных жертв, которые она принесла ради этого.
Жертвы ничтожны по сравнению с той выгодой, которая приобретается ими.
Там, где у Байрона сказано: «Она приоткрывает свои нежные губы, и биение ее сердца звучит громче ее воздыханий», у Татьяны Гнедич читаем:
Она была как ангел хороша. (79)
У Байрона: «Чтобы вы не испытывали глубокой скорби». У Гнедич:
Как был он глуп, и жалок, и жесток. (79)
Вообще буквалистам здесь большая пожива. Никто не мешает им со злорадством придраться к таким якобы недопустимым «неточностям», которые легко обнаружить в этом переводе Т. Гнедич.
– В переводе, – скажут они, – говорится, что Юлия была «царственно бледна» (79), что у нее были «атласные плечи» и что она будто бы восклицала с иронией:
Для карлика и кресло подойдет! – (78)
а у Байрона в подлинном тексте нет ни атласных плеч, ни царственной бледности, ни карлика.
И еще:
– В переводе сто сорок девятой октавы Каццани назван графом, а в подлиннике он – простой музыкант. Графом был его соотечественник (а не друг, как говорит переводчица) Корньяни. Этот граф назвал донну Юлию не «испанской добродетелью», как сказано в переводе, но «единственно верной женой изо всех женщин Испании» (the only virtuous wife in Spain). – Там же в переводе все той же сто сорок девятой октавы:
– У ног моих бывали англичане, –
а в подлиннике:
Их было много: русские, англичане.
Заключительное трехстишие этой октавы может показаться еще более далеким от подлинника. Там оно читается так: «(Своей холодностью) я причинила страдания графу Стронгстроганову и лорду Маунту Кофихаусу, ирландскому пэру, который из-за любви ко мне убил себя (вином) в прошлом году».
