– Мне не за что прощать тебя, госпожа, – сказал Разумовский, – не благосклонность, которой ты одарила Шубина и Павлова, так глубоко задела меня, меня угнетает только моя собственная связь с тобой.
Елизавета, казалось, на мгновение лишилась дара речи от удивления. Таких высказываний ей еще слышать не доводилось.
– Как, – пробормотала она наконец, – ты жалуешься на свое положение, ты, выходит, меня не любишь?
– Если ты называешь любовью то, что испытывают к тебе твои фавориты, или то, что ты чувствуешь к ним, – ответил Разумовский, – то я тебя не люблю. Моя любовь другая, я поклоняюсь тебе как божеству, и потому хотел бы видеть тебя вознесенной подобно божеству над страстями и слабостями заурядных людей.
– Ты отклонился от темы, – перебила его Елизавета. – Ты жалуешься на свою связь со мной; поскольку я дала тебе все, что только может дать женщина и владычица мужчине своего сердца, кроме моей руки, то ты, очевидно, стремишься к этому. Неблагодарный, твое честолюбие еще не утолено, ты хочешь носить корону Российской империи, крестьянский сын!
– О! Как же мало ты меня понимаешь, – заговорил с грустной улыбкой Разумовский. – Не честолюбие, а совесть говорит во мне. Мне больно, что твой образ жизни оскорбляет нравственные чувства народа и что я тоже невольно способствую тому, что уважение, которое народ питает к тебе, ослабевает, и мое чувство противится тому, чтобы я и впредь оставался не чем иным как рабом твоих прихотей, твоей игрушкой. У меня разрывается сердце, когда я вынужден появляться рядом с тобою на публике, и люди показывают на меня пальцем: «Смотрите! Это тот самый Разумовский, который из бедного крепостного вознесся до высших ступеней трона, потому что удостоился милости царевны, а теперь, подобно всем другим фаворитам, обирает и продает нас». Но я бы спокойно переносил этот позор, спокойно вынес бы поношения своих земляков, если сам не мог бы сказать себе: «Ты негодяй!» О, этот голос, который так громко и все громче звучит во мне, который обвиняет и проклинает меня, этот голос приводит меня в отчаяние и заставляет краснеть от стыда. Раздавай свои почетные должности, свои ордена и свои богатства тем, кто этого жаждет, а мне снова верни спокойствие моей совести и чистоту моего сердца. Отпусти меня, скажи мне, что я должен уехать обратно на родину, в свою бедную деревушку на Украине, и я буду тебе благодарен как никто из тех, кого ты подняла из низов до высших почестей и чинов, я хочу благословлять память о тебе всю свою оставшуюся жизнь до последнего часа.
Разумовский опустился перед императрицей и, обняв ее колени, спрятал лицо в мерцающих волнах ее бархатного платья.
– Алексей, – смущенно пролепетала Елизавета, глаза которой наполнились слезами, – ты хочешь меня покинуть? Но я не в силах больше жить без тебя.
Несколько минут оба молчали. Могущественная женщина тихо плакала, и слезы ее падали на любимого раба.
– Хочешь остаться со мной? – продолжила она спустя некоторое время. – Я сделаю все, что ты требуешь, я даже выйду за тебя замуж, если ты хочешь...
– О! Боже мой! – вне себя от счастья вскричал Разумовский.
– Пусть свет насмехается надо мной, царской дочерью, которая, будучи монархиней, отдала руку крестьянскому сыну, холопу, лишь бы только ты был моим. Ты, которого я люблю больше всего остального, больше своей империи и своего сана.
Елизавета наклонилась к Разумовскому и ласково прижала его голову к своей груди.
– Нет, Елизавета, – с благодарным воодушевлением сказал тот, – ты не должна никого стыдиться из-за того, что поступаешь правильно и как следует поступить, чтобы успокоить свою и мою совесть. Если в своей безграничной милости ты хочешь снизойти до того, чтобы возвысить в свои супруги раба, то это нужно совершить тайно. Свет ни к чему оповещать об этом, довольно и того, что мы сами знаем, что наш союз больше не является запретным, что Господь освятил его через свою церковь, а потом... потом позволь мне как прежде быть только твоим самым верным подданным, скамейкой для твоих ног, твоим рабом!
13
Mariage de conscience[83]
С того момента, как она пообещала Разумовскому освятить церковным обрядом узы связывающей ее с ним любви, царица, казалось, совершенно преобразилась. Она, которая благодаря красоте и склонностям была Венерой эпохи рококо, до сей поры жившей только удовольствиями, сразу же взялась в присущей ей тиранической манере давать двору уроки добродетели и начала прямо с месье Лестока. Склонный к интригам лейб-медик, вызванный категорическим приказом монархини, ничего не подозревая вошел в ее кабинет. Увидев грозно нахмуренные брови и строгий испепеляющий взгляд, которым его встретила Елизавета, он хотя и сообразил, что ему предстоит пережить бурю, однако ожидал чего угодно, только не проповеди об аморальности его отношений с фрейлиной Менгден.
– Я должна, наконец-то, откровенно и серьезно поговорить с вами о скандале, который вы вызываете связью с одной из моих придворных фрейлин, – заговорила императрица. – Впредь я не намерена больше терпеть, чтобы при моем дворе так бесстыдно попирались нравы и правила приличия.
Лесток вытаращил глаза и от удивления потерял дар речи.
– Эти заговоры, которые возобновляются чуть ли не ежедневно, чтобы тревожить мой покой и угрожать моей безопасности, – продолжала Елизавета, – порождены прежде всего недостатком уважения к господствующим кругам. Дурной пример, который подает мой двор и высокопоставленные лица моей империи, мало-помалу убивает нравственные чувства народа, которые только и могут служить прочной основой трона и государства. Я приняла решение положить конец этой деморализации и не допускать далее, чтобы у меня под боком таким образом глумились над нравственными устоями и правилами приличия.
– Но ваше величество, почему вы негодуете именно из-за меня, – возразил Лесток, – почему начинать необходимо непременно с меня?
– Потому что вообще надо с чего-то начать...
– Ну, начало можно было бы поискать и поближе... – попытался было спорить маленький дерзкий француз.
– О! Я знаю, что вы хотите сказать, Лесток, – оборвала его Елизавета. – Вы имеете в виду, что мне следовало бы начать с себя, однако ваше напоминание слишком запоздало, я давно решила сделать первый шаг в этом направлении тем, что вступлю в брак.
– В брак, – с трудом вытолкнул из себя Лесток, который был явно не готов к такому повороту. – В брак, – повторил он еще раз, – и с кем же, мадам, позвольте спросить.
– Попробуйте угадать, Лесток, – промолвила царица, любуясь его замешательством.
– Понятия не имею.
– Обычно вы в подобных вещах были более расторопны.
– Итак?
– С Шубиным.
– Как вы могли такое подумать.
– Да неужто с... – у маленького француза перехватило дух.
– Вот именно, – утвердительно кивнула царица. –
– Я вступаю в брак со своим холопом Алексеем Разумовским.
– Категорически и бесповоротно?
– Категорически и бесповоротно.
Лесток глубоко вздохнул.
– Однако бракосочетание состоится в глубокой тайне, – продолжала царица.
– Стало быть, мariage de conscience, – вздохнув на этот раз облегченно, сказал Лесток.
– Совершенно верно, и именно поэтому никто не должен об этом знать, – ответила Елизавета. – Вы первый, кому я сообщаю о своем решении, и если хоть что-то станет известно свету, я буду наверняка знать, что это ваш болтливый французский язык разгласил тайну, и поступлю с вами соответственно.
– Мой рот будет на замке, – поспешил заверить Лесток.
– А теперь давайте, однако, поговорим о вас, мой дорогой, – с сарказмом произнесла монархиня. – Я не желаю впредь больше терпеть этот скандал с госпожой Менгден. Вы должны немедленно жениться на ней или отослать ее к отцу в Лифляндию.
– Мне нужно принять решение, ваше величество?
– Разумеется, и притом немедленно.
– Ну, тогда с чертовой, пардон, я хотел сказать с божьей помощью я женюсь на крошке, – воскликнул Лесток.
– В течение двух недель, Лесток, все должно быть в порядке, – решила монархиня.
Маленький француз молча отвесил поклон и отпущенный коротким жестом императрицы покинул ее кабинет.
Через несколько дней после своей беседы с монархиней он поздним вечером был вызван к ней. В небольшой дворцовой гостиной он застал своих противников, Алексея Разумовского и камергера Воронцова. Они холодно и официально поздоровались и принялись молча дожидаться появления царицы.
Наконец зашелестела портьера и из-за нее в черном бархатном платье без всяких отличительных знаков своего сана вышла Елизавета.
– Господа, я должна сделать вам важное сообщение, – обратилась она к Воронцову и Лестоку, – моя совесть давно говорит мне, что мой союз с Алексеем Разумовским больше не может обойтись без церковного освящения, таким образом я приняла решение тайно обвенчаться с этим благороднейшим и преданнейшим из моих подданных, а вас обоих выбрала присутствовать при этом акте в качестве свидетелей. Священник уже готов. Сейчас я приглашаю вас проследовать за мной.
