Отослав придворных дам, царица удобно расположилась в кресле и с улыбкой спросила:
– Ну, что же у вас нового и важного для меня?
– Нечто действительно в высшей степени важное, – с таинственным видом ответил Лесток, – хотя и ничего нового, так, старая история. Помнит ли еще ваше величество о тех ночных свиданиях, которые граф Шувалов в свое время имел с неизвестной замаскированной дамой?
– О, разумеется, как не помнить! – воскликнула Елизавета. – Я ему тогдашнюю гнусную измену и по сей день не забыла.
– Так вот, ваше величество, что бы вы сказали на то, если б сегодня я смог приподнять завесу над этой пикантной тайной?
– Вы установили, кто эта дама?
– Да, я разыскал ее, ваше величество.
– Не тяните, кто она такая? – спросила Елизавета, в которой живо проснулось любопытство.
– Это не кто иная как графиня Бестужева.
– Лесток, вы лжете.
– О, у меня имеются доказательства.
– Лакейские сплетни наверное?
– Нет, ваше величество, собственноручные письма графини к Шувалову.
– Как они к вам попали?
– Это мой секрет.
– Покажите мне эти письма, – приказала царица.
Лесток вручил ей небольшую стопку посланий на розовой бумаге, которые Елизавета быстро пробежала глазами.
– Какая мерзость! – пробормотала она, завершив чтение. – Просто отвратительно! Однако ж я найду удобный случай наказать и ее и его.
– Графиня мне вообще подозрительна, – продолжал Лесток. – Последнее время она водит тесную дружбу с госпожой Лапухиной, той самой, которая...
– О, не напоминайте мне, пожалуйста, о том позоре, который я пережила благодаря этой женщине, – гневно вспылила Елизавета. – Мало того, что она похитила у меня сердце Лёвенвольде, она еще осмеливается сегодня оспаривать у меня первенство в красоте. Я обещала Разумовскому никогда больше не поступать несправедливо, никоим образом не давать волю своей ненависти и гневу, однако отныне я буду ежедневно молить Господа, чтобы эта ненавистная особа сама дала мне удобный случай под предлогом строгого правосудия отомстить ей.
– Ну, я думаю, что такой случай представится гораздо раньше, чем вы, вероятно, можете предположить, ваше величество, – с высокомерной улыбкой произнес склонный к интригам француз.
– Как?
– Мои важные известия на этом еще не исчерпываются.
– Тогда поскорее переходите к делу, – нетерпеливо потребовала Елизавета.
– Дело пока не совсем прояснилось, – ответил Лесток, – так что, ваше величество, я могу в ваших интересах говорить о нем только при том условии, что вы пообещаете мне и никому об этом не сообщать, тем более своему супругу.
– Я вам в этом ручаюсь, – ответила царица.
Заручившись гарантией, Лесток приступил к подробностям и принялся шепотом рассказывать, что подпоручик Бергер из расквартированного в Петербурге кирасирского полка получил недавно приказ сменить офицера, который до сего времени нес караульную службу при сосланном в город Соликамск Пермской губернии графе Лёвенвольде. Узнав об этом, госпожа Лапухина послала своего сына, камер-юнкера, к Бергеру и через него попросила кирасирского офицера передать Лёвенвольде заверения, что она-де его не забыла, что образ мыслей ее в отношении графа нисколько не изменился и, в заключение, добавляла, чтобы он не падал духом, а уповал бы на лучшие времена. Курляндец Бергер, будучи беззаветно преданным монархине человеком, тотчас же уведомил об этом Лестока.
– Ну, в общем я пока не вижу здесь никакого преступления против Императорского величества, – промолвила Елизавета.
– Я ведь уже предупреждал ваше величество, что дело еще не до конца ясно, – поспешил возразить француз, – однако для такой головы, как моя, порой бывает достаточно какого-нибудь незначительного на первый взгляд выражения, чтобы тотчас же окинуть взором всю сеть замышляемой интриги. Когда Лапухина говорит о лучших временах, на которые следует надеяться графу Лёвенвольде, то для меня это является прямым указанием на то, что запущен механизм какого-то события, способного эти самые времена приблизить, то есть заговора...
– Ваши выводы несколько смелы, – сказала царица, – и именно потому, что я так ненавижу эту женщину и повсюду о моей ненависти знают, я не хочу проявлять излишней торопливости. Стало быть, расследуйте и далее это дело, Лесток, уполномочьте этого подпоручика для видимости согласиться с намерениями Лапухиной и таким образом разузнать о них.
– Это уже сделано, ваше величество, и я надеюсь, что уже завтра смогу доложить вам обо всем, – ответил француз.
– Если вам удастся передать эту женщину мне для справедливого наказания, – воскликнула царица, – я буду вечно вам благодарна, Лесток, однако упаси вас боже меня скомпрометировать. Я еще раз рекомендую вам действовать с крайней осторожностью.
Затем императрица его отпустила, а сама продолжила заниматься своим туалетом.
Уже тем же вечером подпоручик Бергер в сопровождении капитана Фалькенберга навестил молодого Лапухина и пригласил его распить где-нибудь бутылочку вина. Они отправились в винный погребок и там, усердно подливая ему в бокал, заставили пуститься на откровения. Бергер в крепких выражениях начал критиковать царицу и ее ставленников.
– Вы поручили мне, дорогой Лапухин, – заключил он, – передать графу Лёвенвольде, чтобы он надеялся на лучшие времена. Ну, а в чем, собственно, состоит смысл ваших надежд? Я и мой товарищ здесь, подобно многим другим офицерам в армии, сами жаждем каких-то перемен и при известных обстоятельствах даже охотно приняли бы в этом участие, чтобы только приблизить их.
– Наши надежды были связаны главным образом с прежним австрийским посланником при здешнем дворе, маркизом Ботта, – ответил Лапухин. – В доме моей матери он высказывался в том духе, что нынешнее правительство долго не устоит и не успеем мы оглянуться, как оно будет свергнуто. Предполагают, что его правительство именно поэтому направило его в Берлин, где он сейчас аккредитован в качестве посла, чтобы склонить короля Пруссии к восстановлению в правах брауншвейгской династической линии.
– И это все, что вы знаете, мой юный друг? – с разочарованием в голосе спросил подпоручик Бергер.
– Я полагаю, этого достаточно, чтобы ожидать от будущего чего-то лучшего, чем предлагает нам настоящее, – промолвил в ответ Лапухин. – Рассуждения маркиза Ботта позволяют догадаться, что между ним и влиятельными лицами здесь достигнуто соглашение и что конечной целью последнего является свержение императрицы Елизаветы.
– Стало быть, речь идет о заговоре, главой которого оказывается маркиз Ботта, – вставил Бергер.
– Я такого не говорил, – прошептал Лапухин, – но в любом случае что-то непременно должно будет произойти, ибо я не могу поверить, что маркиз взял свои утверждения с потолка.
Попрощавшись с Лапухиным, Бергер сразу же заглянул к Лестоку и доложил ему о результатах своей беседы с камер-юнкером, выразив при этом сожаление по поводу того, что не может рассказать ничего более существенного.
– О! Вы напрасно так думаете, – воскликнул Лесток, – высказываниям этого Лапухина просто цены нет, положитесь теперь на меня. – И далее подумал: «Уж я-то совью из них хорошенькую веревку, на которой смогу подвесить всех своих противников».
Он поспешил к царице и сообщил ей, будто Лапухин проболтался подпоручику Бергеру в присутствии капитана Фалькенберга, что существует широко разветвленный заговор против жизни царицы и для свержения нынешнего правительства, главой которого является не кто иной, как сам бывший австрийский посланник Ботта, отъезд которого приостановил на данный момент задуманное покушение, а потому еще есть время принять меры и захватить виновников. Елизавета увидела, что ее трон действительно находится в опасности, и немедленно отдала распоряжения, которые Лесток посчитал необходимыми. Коварный француз снова торжествовал, он одним ударом бросил подозрение на Австрию и на Бестужевых, и сверх того еще отдал в руки императрицы ее обеих ненавистных соперниц.
В ночь с четвертого на пятое августа тысяча семьсот сорок третьего года госпожа Лапухина и ее сын Иван были арестованы. На следующий день в расположенном между Петергофом и столицей поместье взяли под стражу графиню Бестужеву с дочерью. Когда придворная дама Лапухина-младшая, любимица престолонаследника, ехала с ним в карете, она под предлогом того, что ее мать внезапно смертельно заболела и хотела бы видеть ее, была заманена в другую карету и доставлена к прочим арестованным во дворец, где еще будучи великой княжной проживала царица. Позднее госпожу Лапухину, ее сына и графиню Бестужеву перевели в крепость, а барышень, их дочерей, посадили под арест в родительских домах.
