больше не считали братом?..
— Укажи нам путь! — взывали люди. — Укажи! Мы дадим тебе, чего желаешь. Пробудись!
Я видел: они верят в то, что делают, и сказанное для них исполнено смысла. Но что они могут мне дать? Все эти земли мои, и всё, что в них, даровано мне и моему народу. Все горы и реки, и побережья, и пески, камни и золото; всё, что можно взрастить и возвести, всё, что родится и умрёт. Мы хозяева этих земель, а прочие — лишь гости, но вот хозяева ушли, и гости забыли, чьей милостью здесь живут.
Они забыли. Я мог заставить их склониться предо мной, мог повелеть, и они рассказали бы всё, что знают. Но я видел: они ничего не знали. Они совсем забыли, каким был мой народ.
Они лили кровь, пока не опустела кадка, пока песок под моими ногами не промок, и просили поодиночке и хором, чтобы я встал и указал им путь. Наконец тот, кого звали Бахари, отослал других и остался один.
— Ведь ты не такой, как те, — сказал он, подойдя, и прищурил чёрные глаза. — Светлоликий счёл тебя подделкой, но я чую: из троих только ты настоящий. Я знаю, ты слышишь. Скажи, чего тебе нужно? Скажи! Я могу всё, и я сделаю всё.
Он ждал, вглядываясь, не привыкший, чтобы ему отказывали, но пока не утративший терпения.
— Молчишь, — вздохнул он. — Видно, я что-то сделал не так. Может, ты долго спал, и теперь нужно больше крови?..
— А может, бычья кровь не годится? — донеслось от входа, и Бахари вздрогнул. Он замер на миг, а затем улыбнулся и повернулся к вошедшему.
— О Светлоликий, — сказал он, склоняя голову. — Видеть и слышать тебя — радость. Присутствием своим ты озаряешь…
Юноша в пурпурных одеждах махнул рукой.
— Брось, — приказал он, глядя на меня. — Мы старые друзья, Бахари. Сколько раз я тебе говорил: не нужно пустых слов… Значит, ты веришь, что этот каменный истукан — настоящий?
И он, подойдя ближе, осмотрел меня, морщась то ли от вида, то ли от запаха крови. Волосы, тёмные и гладкие, зачёсанные назад, поддерживал золотой обруч в виде птицы, раскинувшей крылья — только это и было сделано хорошо. Ноги, тонкие, искривлённые, годились лишь на то, чтобы носить слабое тело из комнаты в комнату. Лицо покрывали щербины, будто Великий Гончар, лепя его, уронил, и, не разгладив следы от песка и мелких камней, так и запёк. Небольшие глаза сидели близко к горбатому носу, но глядели умно.
— Для мудрого не бывает пустых слов, — возразил Бахари. — Слова возвеличивают, наполняют сердца благосклонностью…
— Моей благосклонности тебе добиваться не нужно: я знаю и так, что нет человека вернее, чем ты. Но твои слова уводят нас всё дальше, а я спросил о каменном истукане. Ты думаешь, он настоящий?
— Может быть. Я сделаю всё, что мы пробовали с другими.
Юноша перевёл взгляд на каменные статуи, подошёл к ним неторопливо, заложив руки за спину.
— Я всё думаю, — сказал он, хмуря густые брови, — что, если отец и дед не ведали всего? Они вызнали, что нужна кровь, и особые слова, и особое время — но ты не дождался времени. Ещё не ночь, и небесная лампа в эти дни стоит боком. Нам виден только край, а не вся она целиком.
— Ты мудр, о Светлоликий. Так же подумал и я, оттого не стал дожидаться ночи. Может быть, время не имеет значения.
— Я думаю, нужна людская кровь. В колодце сидит вор — убей его!
— О Светлоликий… — осторожно начал Бахари.
— Ты хочешь мне возразить? Не смей! Мне жальче быков, чем это дурное семя. Если кровь злодея не поможет, так и быть, режь быков, но не раньше.
— Припомни, о Светлоликий, — сказал Бахари, подходя ближе. — Старшие дети Великого Гончара всегда приглядывали за младшими. Он не будет рад, если для него убьют человека. Может, он разгневается, а тогда не станет нам помогать.
— А может, эта смерть его порадует! Старшие дети в немилости у Великого Гончара. Разве не обижены они на младших?
— Я знаю только, что и впав в немилость, они не чинили младшим зла. Просто ушли, оставили эти земли. Никто никогда не слышал, чтобы один из каменного народа пролил чью-то кровь. Я боюсь совершить ошибку, которую мы не исправим.
Юноша замер, кусая тонкие губы.
— У нас ещё будет время… — продолжил Бахари.
— Время! — воскликнул юноша. — Мой дед верил, что у него есть время. Отец верил, и где они теперь? Стали глиной, и Великий Гончар, должно быть, уже пустил её в дело. Этого дождусь и я!
Облизнув прокушенную губу, на которой выступила кровь, он продолжил с жаром:
— Храмовники только и твердят, что Великий Гончар поменяет местами голодных и сытых, когда придёт время! А я, рождённый выше всех, — кем я стану? Что он сделает со мной?
— Ты выше других, о Светлоликий, — твёрдо сказал Бахари, — и выше храмовников. Ты Первый служитель Великой Печи. Кому, как не тебе, знать, что всё это сказки для бедняков? Пусть трудятся и не ропщут! Нет ничего удобнее, чем обещать работникам награду, которую они получат после смерти: недовольные оттуда уже не вернутся.
Юноша слушал, дёргая углом рта, а после тихо спросил:
— Но что, если это правда, Бахари? Что, если мы пируем и смеёмся, а после Великий Гончар призовёт нас к ответу? Я не хочу к нему уходить!
Бахари улыбнулся. По едва заметному движению бровей, по усталому взгляду я понял: он слышит это не в первый раз.
— О Светлоликий, — сказал он, склоняя голову. — Великий Гончар не глуп и не жесток. Это он сделал бедняков бедняками, а тебе дал твоё место. Такова его воля, так за что ему судить тебя? Ты там, где он захотел. Поднятый так высоко, ты не падёшь низко. Ты достойно продолжаешь дело отца, о Светлоликий. Беднякам — их труд, тебе — твой, и не думай, что твоя ноша легче. Ты отец земель. Прочие думают о себе, ты — обо всех.
Юноша слушал нетерпеливо, стискивая пальцы, комкая дорогую ткань пурпурного наряда, и наконец велел советнику умолкнуть, вскинув руку.
— Довольно! — приказал он. — Ты говоришь хорошо, но твои слова не несут мне покоя. Я помню, как уходил отец. Уже видя что-то, незримое другим, он кричал — я и теперь слышу этот крик! А ты слышишь? Помнишь, как он звал людей, чтобы его защитили, как хватался за чужие руки, чтобы его удержали? Он ушёл в страхе, он
