Оставленный всеми, утративший всё, я не мог вместить чужую боль и не мог жалеть других. Я хотел, чтобы этот юноша с искусанными губами и пальцами ушёл, ушёл со своим страхом, душным, заразным, как хворь.
— Оставь меня, — сказал я. — Моего города больше нет, и нет источника. Мне некуда тебя вести. Иди себе, дитя, и отринь страх: Великий Гончар добр. Ты увидишь сам, когда придёт твоё время.
Он отшатнулся, едва не упав, и выставил руки перед собой.
— Ты… Ты говоришь! Я был прав, а они не хотели слушать. Не смей отказывать мне, отведи!.. Ты отведёшь. Я дам тебе всё, о чём только попросишь!
— Слышал ли ты, дитя? Источника больше нет.
— Не слышал и не желаю. Веди! Укажи место, и мои люди раскопают источник. Указывай! Мы отправимся в путь немедленно.
Я пожалел, что заговорил, но сделанного не воротишь. Я молча глядел на юношу, а он — на меня, дрожа от нетерпения и кусая губы.
— Что ты молчишь? — воскликнул он. — Твоё дело вести, о прочем будут думать другие. Скажи, что тебе нужно — ты всё получишь!
Что он знал? Всё, чего я хотел — вернуться назад, в тот день, когда ото всех ушёл. Не бежать должен был я, а найти в себе силы, чтобы признаться братьям и сёстрам: я слаб, я едва их не предал. Едва не пустил зло в эти земли, я, приставленный быть их защитником, едва не разрушил всё, над чем трудился Великий Гончар и что с такой любовью взращивали мы, старшие дети.
Я должен был оставаться с ними рядом, и что бы ни ждало их, разделить эту судьбу. Теперь не пришлось бы гадать, куда они пропали. Не пришлось бы доживать одному, и впервые бояться смерти, и бояться того, что будет потом.
Но разве это дитя способно вернуть меня в давно прошедший день? Этого не сумел бы и сам Великий Гончар.
— Говори со мной! — повелел юноша, вскинув голову: глаза прищурены, ноздри раздуты. — Не захочешь по-хорошему, велю развести огонь у твоих ног. Ты ощутил моё прикосновение — может, почувствуешь и боль, даром что каменный! Решай, я зову людей.
И он бросился прочь, крича:
— Бахари!.. Найдите мне Бахари!..
Я остался, глядя на жёлтый круг забытой лампы, моля её не гаснуть прежде, чем придёт рассвет. Я боялся, что вновь увижу во тьме мёртвый город — а может, братьев и сестёр, поверженных в прах. Я боялся увидеть холодный укор их мёртвых глаз, их строгие лица, покрытые трещинами, из которых сочится кровь.
— Кровь! Почему ты не слушал меня? Как я и сказал, его подняла людская кровь!.. Я приказал тебе оставаться здесь, а ты ушёл, Бахари. Что же, тебе всё равно, что будет со мной? Тебе нет дела до того, о чём я прошу?
Они вошли — взволнованный юноша и его спутник в простой одежде и грязных сандалиях; на колене темнел мокрый след. В этом месте, белом и золотом, где он нашёл грязь?
— О Светлоликий, я виноват перед тобой безмерно, — сказал он, опустив голову. — Я вышел ненадолго.
— Где ты был? — с подозрением спросил юноша. — Спал? Ты спишь спокойно, зная, что я не могу?
— Для ритуала нужна была кровь. Я отлучился, чтобы всё подготовить, ведь без этого не вышло бы продолжить. Так тебе удалось услышать его, о Светлоликий? Что он сказал?
— Неважно, — кривя губы, ответил юноша и поглядел на меня. — Теперь ты его спроси! Ну, говори, каменный истукан, чего ты хочешь за услугу.
Я промолчал.
Я хотел бы уснуть. Забыть обо всём, ничего не слышать, не чувствовать боли, и так, во сне, тихо рассыпаться на куски. Уйти и не знать, что ушёл.
— Выпытай у него, что он хочет! Залей его кровью, а не будет слушать, жги его огнём! Жги! Пусть скажет, куда нам идти!.. Почему он молчит? Пусть скажет! Я дал свою кровь!
Светлоликий Фарух, наместник Великого Гончара и отец земель, кричал, брызжа слюной, и указывал на меня с гневом. Бахари протянул руку, но не осмелился коснуться его плеча. Рука опустилась.
— О Светлоликий, будь милостив, выслушай, — начал он и умолк, ожидая, когда юноша обернётся, а затем продолжил:
— Ты угрожаешь тому, от кого ждёшь услуги. О Светлоликий, прошло время, когда я поучал и наставлял тебя, но, прошу, прими совет — не как от наставника, но как от друга. Сильному не нужно доказывать свою силу: он говорит, и его слышат. Он не верещит, раздуваясь, подобно зверю кушикамана, который не умеет решать споры иначе…
— Теперь ты оскорбляешь меня? — воскликнул юноша. — Берегись, Бахари! Время поучений давно прошло, в этом ты прав. Больше терпеть их я не стану. Поучая, не забывай: это со мной, а не с тобой он заговорил, хотя ты думаешь, что знаешь, как вести беседы. А если считаешь, что ты лучше меня в этом деле, то вот моя воля: к часу, когда Великий Гончар растопит печь, вызнай, где его город, и заставь его отвести нас туда! Я не пожалел своей крови, чтобы он заговорил, и уж точно не пожалею твоей.
— О Светлоликий, — сказал Бахари, склоняя голову. — Я сделаю всё, чтобы рассеять твою тревогу, и если придётся, не пожалею ни крови, ни собственной жизни. Свой долг я знаю, но даже не он движет мною, а нечто большее. Ты знаешь, как я предан тебе.
— Смотри же! Пока от тебя было не много пользы, Бахари, — сказал юноша, но голос его смягчился. — Я помню твои заслуги и знаю, ты сделаешь, что должен. Ты ни разу ещё меня не подводил.
— Отрадно слышать, что дела мои не забыты. Справедливость делает тебе честь, о Светлоликий.
— Хорошо! Мы друзья, Бахари, а друзьям лесть ни к чему. У друзей бывают размолвки и споры, но за ними следует примирение. Теперь я оставлю тебя, и когда мы увидимся вновь, я надеюсь, ты порадуешь меня.
Он ушёл туда, где качались за порогом тени, шелестя чуть слышно, поджидая его, чтобы сопроводить. Бахари проследил за ними взглядом, дождался, пока все уйдут, а затем повернулся ко мне.
— О Старший Брат, — сказал он, склоняя голову, — проживший дольше всех, ты мудр. Мы пред тобой, что дети — даже я, служивший ещё отцу Светлоликого… Вместе с ним мы объединили разрозненные земли, и они процветают. Только берег Соли и Ломаный берег не в нашей власти. Может быть, ты знаешь о том.
Заложив руки за спину, он прошёлся, взглянув на другие
