Лизиня молча ушла куда-то и возвратилась с охапкой одежды.
— Пори! — бросила одну вещь Аннеле. Она молчала. Не смеялась. Словно ее подменили. Похоже, угнетало ее что-то в этом доме.
«Так и суждено нам тут сидеть, словно в могиле?» — Аннеле тяжело вздохнула.
Довольно долго они работали молча. Вдруг за дверью раздался чей-то веселый голос, дверь отворилась, и влетела та, что распевала. Белый фартук. Белая батистовая наколка на пышно взбитых волосах. Протянула Лизине руку, шумная и быстрая.
— Добрый день, добрый день! Опять в нашу берлогу? У-у-у! — затянула она.
— Да что вы, Етыня, — старалась успокоить ее Лизиня.
— Дома ни души. Вы что ж, не слышите, какой тарарам мы на кухне устроили? Голубка уж не голубка, а настоящая сорока. Чтоб перевернулось все в этом доме мертвецов! Как сам с Алфонсом за дверь, так сама с козочками по магазинам. Сейчас они цветут — вчера баронов кошелек порастрясли. Теперь до обеда домой не жди. Может, еще прикажут обед в лавку к еврею нести.
— Барон снова уехал? Он же только вчера вечером вернулся!
— И хватило. Ночной головомойки с него хватило, — засмеялась Етыня. — Он, милочки, не чета этой сове. Да и кто запретить ему может? Уж лучше ему развлекаться.
— Что же это такое? Вечно одно и то же: барон Хейдеман развлекается. А как он развлекается?
— А сейчас покажу.
Етыня подбежала к столу и с силой стала бить по столешнице ладонью.
— Шлеп, шлеп, шлеп — вот его развлечение!
— Карты?
— А что б вы думали? Пьет и играет напропалую.
— А молодой барон?
— Алфонсинь-Пампушка? Пуговка? Берет пример с папаши. Как деньгами разживется, так и пускает их на ветер. А мы тут крутись. Ох, и достается! Только из-за его папаши и липнем к этому дому, словно мухи к горшку с медом, сердце-то у барона доброе.
— Так вы на стороне барона?
— А как же? Он для нас как гость, сразу и праздник. Столы ломятся, снеди в кухне пропасть'. Но пройдет время — и снова война. Сын на стороне отца, дочки с матерью. А та — ну, чистая сова. Как начнет на него наскакивать — сам черт не выдержит. Отчего бы ему не сбежать, коли еще и ангелы призывают?
— Карты?
— Карты само собой. Разве ж… И то и се, и то и се, мало ль чего нет на свете.
Етыня загадочно повела глазами.
— Ах! — с таинственным видом наклонилась она к Лизине. — Что я вам расскажу…
Но тут на глаза ей попалась девочка. Рассказчица смолкла. И затянула совсем другое:
— Ах, вот какая у вас сестренка! Учится? Ну, учись, учись! А что ж делать-то? Иголка — хлеб бедняка. Не пора ли вас на «вы» величать? Смех один! Тоже мне птица! К причастию не ходила еще? Ну, ясное дело, ясное дело.
Етыня, казалось, успокоилась. Подошла, перетряхнула одежду.
— Ну, что вот она с этими тряпками! На ярмарку, что ли, поедет? Шьет да перешивает. Еще два сундука такого барахла. Двенадцать у самой, двенадцать у одной козочки, двенадцать у другой. Ну и работы у вас! До второго пришествия не справитесь.
— Я сказала баронессе, чтобы она купила материал на новые платья. Так и договорились. Каждой по наряду, и все. Времени у меня в обрез. Не стану я этот хлам чинить.
— Вот и пусть раскошеливается. Экономить ей, что ли, надо? Разве у старья владелиц не найдется? Найдется, и немало. Пусть только оставит без присмотра.
— Баронесса экономна.
— Экономна? Сказки все это. Лучше послушайте, какую смешную историю я вам расскажу…
Тут Етыня внезапно умолкла — в ноздри ударил запах горелого.
— Ой, щипцы горят, — вскрикнула она и, уже стоя в дверях, добавила: — Я приду к вам работать.
Вскоре она вернулась с гладильной доской. Один конец пристроила на подоконнике, второй на рабочем столе. Потом принесла батистовое платье, а затем печурку на углях с дырками вокруг, в которые были воткнуты железные щипцы. Раскаленными щипцами Етыня стала ловко защипывать накрахмаленные складочки, которые сбегали по платью баронессы от ворота до самого низа рядами, как бесконечные клавиши рояля.
— Сибирь! Каторга! — вздыхала Етыня. — Сколько здесь рядов? Семь, а то и восемь. Щипай и щипай, как дурак.
— У нового будет двенадцать рядов.
— Да побойтесь греха! — Етыня даже застыла и покачала головой. Прикасаясь смоченным пальцем к шипящим щипцам, она несколько раз посмотрела на Аннеле, и взгляд ее ясно говорил, что девочка тут лишняя. Наконец Етыня не выдержала.
— Послушай, девочка, не хочешь комнаты барона осмотреть? А ну-ка, сходи! Пройдешь через две комнаты, попадешь в зал. Там есть на что взглянуть.
А так как Аннеле не сдвинулась с места, Етыня подошла к ней, взяла из рук платье, которое та начала пороть, и подтолкнула девочку к внутренней двери.
— Поразмяться не хочешь? Все равно эта сова тебе не заплатит.
Делать нечего — пришлось выйти, дать Етыне выговориться.
Аннеле стояла в зале, а взгляд ее блуждал вокруг — с натертого паркета на отливающие бронзой обои, на хрупкие, словно из соломки, столы и стулья с позолоченными украшениями. Вдоль стен зеркала, увитые золотыми виноградными гроздьями. В зеркалах можно было увидеть себя в рост. Как много зеркал!
Они так и притягивали к себе. Хотелось взглянуть на себя чужими глазами, изучить себя. Это было так необычно. Как же она на самом деле выглядит? Чересчур высокая, чересчур худая. Да и красивее ничуть не стала. Словом, многое можно пожелать.
В глубине зеркала она увидала картину в золотой раме. Она обернулась. До чего ж красиво!
Впряженная в невиданную двуколку четверка коней мчалась по голубовато-алым грядам облаков. Над ними, взявшись за руки, кружились крылатые младенцы. Прекрасные юноши, стоя в колесницах, правили лошадьми. Другие повисли на вожжах, словно отчаянно пытаясь остановить бег коней, но сами были преисполнены радости, так увлечены стремительным бегом, что, ликуя, подчинялись ему. Свет из-за кромок облаков струился, точно из бездонных колодцев, светом были пронизаны тела маленьких амуров, свет излучали ямочки их розовых щек. Кони косили огненными глазами, горделиво вскинутые ноги их серебрились, лица юношей сияли. И все они были охвачены единым порывом, безмерной тревогой, беспредельным ликованием и радостью. Куда мчатся они? В мир, в огромный, необъятный мир, словно посланцы света. Навстречу солнцу! Нет, сами они вели за собой солнце!
Аннеле стояла, словно пронзенная огненной стрелой. Сердце ее ликовало. Сердце пылало. Впервые в жизни видела она такую прекрасную картину. В углу картины виднелось имя: Гвидо Рени. Наверное, мастер, который рисовал. Настоящий волшебник! Великий волшебник, раз сумел так увлечь и взволновать. Долго стояла и смотрела она, и не могла оторваться, словно хотела впитать в себя всю эту красоту, чтобы никогда, никогда не забыть.
— Ну, что хорошего повидала? — рассеянно спросила Етыня, наговорившись от души.
— Картину.
— Какую картину?
— Которая там висит.
— Люди добрые! — Етыня пожала плечами. — Так тебе еще картинки нравятся? Ну и дитя! Тс! — прервала она себя, прислушавшись к шуму в зале. Лицо застыло в тревожном ожидании, и поднятый палец замер. — Фрау баронесса! — выдохнула она. И угрожающе кому-то: — Это все Голубка подстроила. Завидно ей, что хожу с вами поболтать. Первая звонок услыхала, тайком впустила баронессу, мне даже знака не подала. Ну, и покажу я ей за это! Пусть теперь бережется!
Угрозы относились к кухарке.
Издали донесся шелест платья, шаги. Етыня, которая хотела было незаметно исчезнуть со всеми своими приспособлениями, словно приросла к полу и сказала:
— Притащилась со своим возом сена. Ну, и ладно, будь что будет.
Вошла баронесса, вся в черном шелке, волоча длинный шлейф. Брови насуплены, губы поджаты, строгий взгляд остановился на Етыне.
— Вводите новые порядки, Ете, — почти не шевеля губами, произнесла госпожа.
— В моей комнате слишком жарко, — пролепетала Етыня, сразу сделавшись ниже ростом.
— Сейчас я говорю, Ете. Ваши оправдания излишни.
Баронесса отвела от нее свой взгляд.
— Гутен морген, фрау баронесса! — поздоровалась Лизиня. Аннеле встала и сделала реверанс. Баронесса на нее даже не глянула. «Она меня не видела. Надо еще раз поздороваться». И Аннеле, не желая выглядеть невежливой, присела еще раз, выбрав момент, когда баронесса ну никак не могла не смотреть на нее. Но взгляд баронессы опять скользнул мимо, словно то была не Аннеле, а пустое место. «Что? Она не хочет меня видеть! Разве я не человек?» — Обида сжала горло, и Аннеле оглядела баронессу с ног до головы. С этой минуты она для Аннеле больше не существовала.
Нахмурив брови и чуть шевеля губами, госпожа продолжала высказывать свои замечания, касающиеся работы. Ее монотонная речь прерывалась быстрыми и резкими ответами Лизини: «Да, фрау баронесса! Нет, фрау баронесса!» И все. Но и эти краткие реплики говорили о деловитости отвечавшей, о ее несогласии с придирками заказчицы.
