Чего только не взбредет в голову этим городским мальчишкам! Видно, принято вышучивать здесь людей да рукам волю давать. Еще Милда рассказывала о распущенности горожан. Пусть только попробует!
Ивы вдоль шоссе пожухли, пожелтели, грязь вокруг непролазная. На огородах посреди высоченных пирамид капусты одиноко торчат кочерыжки. Но вот и капусту увезли на высоких дрогах в мастерские, где поджидали ее ножи и бочки для засолки.
— Пойди погуляй, дочка, разомни ноги!
И бегом по шоссе, по широкой дороге!
По обеим сторонам шоссе ивы тянутся, словно караваны гномов, согнувшиеся под тяжестью ноши; глянешь вдоль дороги — они все ближе и ближе сходятся, сливаются вдали, словно надеются отыскать место, где можно, наконец, встать рядом. Напрасно надеются! Синяя лента тумана плывет меж ними, разделяет их как стремительный поток воды, устремленный в бесконечность.
Пустые и груженые возы ползут по шоссе. Хлеб, сено, яблоки едут на тяжелых грохочущих повозках, медленно тянут их усталые лошади. С дальних базаров подручные мясников гонят стада голодных, блеющих овец, безжалостно стегают их кнутом. Цыган, звеня бубенцами, промчался с целой оравой черноголовых ребятишек, среди них прыгает, беснуется, лает во все стороны собачонка. Задремавший еврей, пустая повозка которого выделывает на дороге вензеля, не заметил, как его коза, одна кожа да кости, испугавшись чего-то, вдруг встала поперек дороги. Громкий окрик, резкий свист кнута приводят обоих в чувство, преподают им урок дорожного порядка. Карета, запряженная четверкой лошадей, правит которыми кучер в белых перчатках, подпоясанный красным кушаком, требует уступить дорогу.
Усталый, заспанный ездок хмуро поглядывает на серые дома вдоль шоссе: какого черта стоят они здесь, такие унылые, однообразные!
А дома вдоль шоссе серые, приземистые: и все-то шум, и все-то пыль, вечно едет и едет кто-то; ни минуты тишины. Какого черта им здесь надо!
Сквозь просвет в тучах упал солнечный луч, и в сером унынии возник пылающий островок: дрожащая осина на опушке леса, красная крыша, медленно вертящиеся крылья мельницы. Красиво? «Очень, очень!» И вот уже солнечный луч играет в другом месте: высокий дом с башнями, сверкающие окна. И в другом: низенький серый домишко. Колодезный журавль. Защищенная от ветра излучина леса. А это как? «И это красиво. Там, конечно же, живут счастливые люди».
Так продолжалось до поздней осени, пока не подули резкие, холодные ветры.
Горизонт окутался густыми клубами тумана. Стал накрапывать дождь. А вот и град. Чувствовалось приближение зимы.
— Аннеле, сбегай-ка в лавку!
Звякнул колокольчик над входной дверью. Испуганно вскочил толстый кот, лежавший на прилавке, выгнул спину, зевнул. Из темного угла, стараясь ничего не задеть, появилась лавочница, всем телом своим заполнив пространство между полками и прилавком. Вешает, заворачивает, а сама, прищурив глаза, изучает: кто да что? Всех в округе знает, девочку вот видит впервые. Откуда она? Ах, из деревни? Когда? Одна? Ах, мать и сестра есть? И как поживают? Чем зарабатывают? А родня? Ах, отец умер. И как? Скопил что-нибудь или жил, как придется? Сколько лет? А сестре? Красивая? Значит, скоро свадьба?
Что да как, что да как? Десять вопросов в один присест. Девочка стиснула зубы, сжала губы, но все равно к такой атаке не готова. Что не скажет покупательница, то языкастая продавщица додумает, сама на свои вопросы ответит: так, мол, и так, так и так. Не первая такая девочка приходит. Людей она насквозь видит, знает, к каким причислить новую покупательницу, чтобы в следующий раз знать про нее все, от корки до корки.
Несколько дней спустя лавочница вдруг спохватилась: ну и чудеса! У кого ж покупает деревенская девочка? Исчезла, словно и не приходила.
Слишком любопытная. Не дождется она больше Аннеле.
Лизиня много времени проводит в городе: заказчицы не хотят идти на окраину, и ей приходится снимать мерки и брать заказы у них на дому. Уходя, она поручает Аннеле работу, словно мачеха Золушке, с той лишь разницей, что она добрая и хорошая мачеха.
Материна прялка жужжит равномерно, не умолкая. Пальцы пряхи перебирают нить, словно бесконечную струну кокле, и получается нить тонкой-тонкой, словно из шелка. Под пальцами пряхи кудель превращается в нежную, легкую, словно пух, пряжу. Изредка только остановит она прялку, чтобы заправить нить в щербину цевки, и снова раздается жужжание. Сама она не произносит ни слова.
«Без работы горше, чем без хлеба», — так она считает.
— Почему ты так торопишься, мамочка? Тебе скоро нечего будет делать.
— Так привыкла. Всю жизнь так работаю.
Аннеле знает, что Лизиня останется довольна ее работой. Шов такой тоненький сделает, что и не нащупаешь, стежки такие мелкие, что хорошенько поискать придется, со всем, что ей поручено, она справится, а за мысли свои не может да и не будет ни перед кем отчет держать.
Мысли. Жизнь и мысли. С ними справиться надо. Жизнь обступала со всех сторон, подступала близко-близко, словно темная, непроницаемая стена, через которую, хоть лоб расшиби, все равно не пробьешься. Как же отыскать дорогу в этой тьме? Из нее надо было напрясть мысли, как мать сучила шерсть из кудели, ее надо было пробуравить мыслями, как землекоп тянет туннель сквозь горную гряду. И никто не мог помочь, только сама, и не было света, только маленькое пылающее сердце. Мрак должен был расступиться, озаренный этим пламенем. И как рука боролась с маленькой иглой, которая сначала давала возможность работать спокойно, потом вдруг путала, закручивала, сплетала нить и сама вонзалась глубоко в палец, так и мысли сражались с жизнью, пытались понять, что в ней зло и что добро, отыскать их начало и конец. Борьба была упорной и начиналась с той минуты, как Аннеле открывала глаза, заканчивалась, когда она засыпала. Но и то нет. Она продолжала сражаться и во сне. Ответ приходилось искать долго, окольными путями — не было рядом никого, кто бы указал прямую дорогу. А сколько было вопросов, которые — думай не думай — сам все равно не решишь! Но разве могла она оставаться в неведении? Нет. И на помощь мыслям приходила услужливая фантазия, поднимала их на своих крыльях и проносила сквозь туннели, проложенные в бесформенной пустоте, туда, где всегда светило солнце — алое, белое или золотистое.
Школа — вот было ее самое сокровенное желание. Там бы отгадала она все загадки, там бы ей все стало ясно. Счастливые те, кто ходит в школу, богом обласканы их учителя. Перед ней на дороге, что вела в школу, стояли преграды, двери туда для нее закрыты, и не отворить их, что ни придумывай. Чему помогают разговоры? Не раз и не два говорила она об этом матери, но ответ всегда был один и тот же:
— Разве у тебя одной так складывается? Столько детей на свете, кому еще труднее приходится. Оглянись вокруг, посмотри, какова она, жизнь.
— Им тоже так сильно хочется в школу?
— Вот этого уж я не знаю.
Трудно было в Елгаве утолить и книжный голод. Прошло немало времени, прежде чем Лизиня принесла от сестер Гузе одну книжку:
«Illustrierte Welt».
— А больше ничего у них нет?
— Нет. Несколько старых календарей да поваренная книга. Вот и все их богатство.
То, что у Гузе, у этих важных Гузе, не было книг, чрезвычайно удивило Аннеле.
Но иногда Лизине улыбалось «книжное» счастье — она приносила домой что-нибудь интересное. Где иная книга только ни побывала, из рук в руки переходила, а некоторые удавалось купить у антиквара за несколько копеек. И обязательно такая книга оказывалась поучительной: повествовала о чужих странах или событиях, происходивших в стародавние времена, или это были сказания о древних божествах, на редкость увлекательные. Об удивительных вещах рассказывали старые пожелтевшие страницы, пропахшие пылью и плесенью.
Такую чудесную книгу сестры читали с одинаковой страстью. Когда мать выходила в кухню, Лизиня вдруг останавливала машинку, бросала книжку на груду пышных воланов и лихорадочно пробегала одну страницу, вторую, третью, пока скрип двери не возвращал ее к действительности и книга не исчезала в складках шитья.
Почему она так боялась материнского упрека, эта девушка, которая сама зарабатывала, заботилась не только о себе, но и о сестре, и о матери?
— Почему ты так делаешь, Лизиня?
— Ах, мне не хочется огорчать мать. Ее молодость прошла в другие времена, другие у нее взгляды. Для нее одно только на свете и существует — работа, работа, работа. Все остальное — грех. Ну и пусть так думает.
Воскресное утро.
Аннеле открыла глаза. Вся комната потонула в голубоватом сумраке, а за окном бушует метель, в которой растворились небо и земля. Первый снег. В вихре снежинок исчез весь мир.
Но отчего в комнате так тихо и так торжественно? Воскресное утро? Да, воскресное утро, но и что-то еще. Словно только что был и ушел какой-то благородный, незнакомый гость.
