Я и раньше, оставляя свой велосипед без присмотра, никогда не приковывал его цепью, поскольку в отличие от остального современного мира Мунлайт-Бей не был заражен бациллами преступности. Возможно, к тому времени, как закончатся нынешние выходные, наш красочный городок ввергнет всю страну в череду убийств, увечий, избиений священников и так далее, но по поводу резкого увеличения числа велосипедных краж нам беспокоиться не приходилось.
Сходни были влажными и предательски скользкими, поэтому мы с Орсоном поднимались с предельной осторожностью. Мы преодолели уже две трети пути, как вдруг низкий голос – почти шепот – словно из тумана прямо над моей головой тихо спросил:
– Кто идет?
От неожиданности я едва не упал, но вовремя вцепился в поручень лестницы и сохранил равновесие.
Яхта модели «Блюуотер-563», к которым относилась «Ностромо», представляет собой низкое стройное двухпалубное судно. Рулевая рубка расположена наверху. Сейчас светились только зашторенные иллюминаторы двух кают – на юте и в средней части судна. Открытая верхняя палуба и рубка были погружены во тьму и укутаны туманом, поэтому я не видел говорившего.
– Кто идет? – повторил свой вопрос мужчина – все так же тихо, но уже с явно различимой угрозой в голосе. Голос этот принадлежал Рузвельту Фросту.
– Это я, Крис Сноу, – подал я ответную реплику.
– Загороди глаза, сынок.
Я надвинул на глаза козырек кепки, крепко зажмурился и в следующую секунду почувствовал на лице яркий свет фонаря. Он тут же погас, и Рузвельт спросил:
– А с тобой – твой пес?
– Да, сэр.
– И больше никого?
– Что, простите?
– Ты один? С тобой больше никого нет?
– Нет, сэр.
– Ну, тогда добро пожаловать на борт.
Фигура стоявшего на верхней палубе Рузвельта была теперь видна, поскольку он переместился ближе к поручням и находился сейчас позади рулевой рубки. Впрочем, если бы я не знал, что передо мной именно он, то вряд ли смог бы узнать его даже с этого сравнительно небольшого расстояния. Рузвельта надежно маскировали ночь, мутный кисель тумана и его собственная черная кожа.
Пропустив Орсона вперед, я перепрыгнул через неширокий зазор между ступенями сходней и бортом, и мы с псом быстро взобрались по ступенькам, ведущим на верхнюю палубу.
Вскарабкавшись наверх, я увидел перед собой Рузвельта Фроста с ружьем в руках. Похоже, в самом скором времени Национальная стрелковая ассоциация переместит свою штаб-квартиру в Мунлайт-Бей. Сейчас ствол оружия был направлен в сторону, но я был уверен: до тех пор, пока Рузвельт с помощью фонарика не убедился в том, что я – это я, он постоянно держал меня на мушке.
Даже без ружья в руках он являл собой весьма величественное зрелище: метр девяносто с гаком, шея – как бетонная свая, плечи – как стаксель, обхват рук – шире, чем любое штурвальное колесо. Этот гигант вполне мог бы заменить Моби-Дика в борьбе с капитаном Ахабом. В шестидесятых и начале семидесятых годов он был звездой американского футбола, и спортивные обозреватели дали ему кличку Кувалда. Сейчас Фросту было шестьдесят три года, он являлся удачливым бизнесменом, владел магазином мужской одежды, мини-маркетом, а также половиной акций «Кантри-клуба» и гостиницы «Мунлайт-Бей». Но и теперь он без труда размазал бы по стенке любого из тех генетических мутантов и накачанных стероидами бегемотов, которые играют в нынешних командах.
– Здорово, песик, – промурлыкал он.
Орсон фыркнул.
– Ну-ка подержи, сынок, – прошептал Рузвельт, протягивая мне ружье.
На кожаном ремешке вокруг его шеи висел какой-то чудной и очень сложный бинокль. Рузвельт поднес его к глазам и стал озирать пирс, по которому я только что пришел к «Ностромо». С высоты верхней палубы открывался прекрасный обзор, но это было в хорошую погоду, а сейчас, ночью, да еще в этом непроглядном тумане…
– Неужели вы что-нибудь видите? – удивился я.
– Бинокль ночного видения. Он усиливает освещенность в восемнадцать тысяч раз.
– Но туман…
Рузвельт надавил кнопку на бинокле, и внутри раздалось жужжание какого-то механизма.
– Он работает еще и в режиме инфракрасного видения и тогда показывает лишь источники тепла.
– Тут, на причалах, их должно быть очень много.
– Только не тогда, когда у яхт выключены двигатели. Кроме того, меня интересуют только те источники тепла, которые двигаются.
– Люди?
– Может быть.
– А кто же тогда?
– Любой, кто мог за тобой следовать. А теперь заткнись, сынок.
Я заткнулся и, пока Рузвельт при помощи своего бинокля обследовал причал, думал о том, что эта бывшая футбольная звезда и нынешний преуспевающий бизнесмен не так прост, каким кажется на первый взгляд. Эта мысль не очень удивила меня. После захода солнца уже много людей открылись передо мной с самых неожиданных сторон, обнаружив в себе такие качества, о которых я раньше и не подозревал. Оказывается, даже Бобби хранил от меня секреты: ружье в шкафчике для швабр, обезьяний отряд… Теперь, узнав об убеждении Пиа Клик в том, что она является возродившейся богиней серфинга Каха Хуной, я понял, почему Бобби так горько и неприязненно реагировал на любые проявления того, что он называл «потусторонней ахинеей», в том числе и мои редкие и вполне невинные замечания по поводу необычных способностей моего пса. Кстати, на протяжении нынешней ночи один только Орсон оставался самим собой, хотя я бы, наверное, не удивился, даже если бы он вдруг поднялся на задние лапы и лихо отчебучил огненную чечетку.
– «Хвоста» за тобой нет, – сообщил наконец Рузвельт, опустив бинокль на грудь и забрав из моих рук ружье. – Сюда, сынок.
Я последовал за ним по направлению к корме, где у правого борта виднелся открытый люк.
Рузвельт остановился и посмотрел в сторону палубной ограды, где до сих пор околачивался Орсон.
– Ко мне! Иди сюда, псина.
Барбос держался в отдалении вовсе не потому, что учуял на палубе что-то интересное. Просто сейчас, как всегда в присутствии Рузвельта, он испытывал необъяснимую застенчивость.
Хобби нашего теперешнего хозяина являлось «общение с животными» – штука, горячо любимая ведущими дневных телевизионных ток-шоу и, несомненно, подпадающая под определение Бобби «потусторонняя ахинея». Рузвельт, однако, не кичился этим своим талантом и демонстрировал его лишь после долгих уговоров со стороны друзей и соседей. Само упоминание о возможности «общаться с животными» вызывало у Бобби пену изо рта – даже задолго до того, как Пиа Клик уверилась в том, что она – возродившаяся богиня серфинга, и сосредоточилась на поисках своего Кахуны. Рузвельт утверждал, что способен определять и устранять причины беспокойства у различных животных, которых к нему приносили, а также разговаривать с ними. Он не брал денег за свои услуги, но даже это его бескорыстие не могло переубедить Бобби. «Слушай, Сноу, – говорил мой друг, – я никогда не утверждал, что Рузвельт – шарлатан, желающий подзаработать. Нет, дед старается от чистого сердца, но просто в свое время он, видимо, слишком часто ударялся башкой об штангу».
По словам Рузвельта, единственным животным, с которым ему ни разу не удалось пообщаться, был мой Орсон. Фрост воспринимал это как вызов своим способностям и не упускал ни одного случая, чтобы разговорить его.
– Ну, иди сюда, старый бродяга.
С видимой неохотой Орсон все-таки принял приглашение. Послышалось клацанье его когтей по палубе.
Не выпуская ружья из рук, Рузвельт полез в открытый люк, спускаясь по фибергласовым ступенькам, слабо освещенным идущим снизу светом. Он пригнул голову, сдвинул свои могучие плечи и прижал руки к бокам, пытаясь сделаться меньше размером. И все равно казалось, что этот огромный человек вот-вот застрянет в узком проеме.
Орсон колебался, боязливо опустив хвост, но наконец все же набрался смелости и последовал за нашим хозяином. Я замыкал процессию. Ступени вели на нижнюю палубу.
Орсон не проявлял желания войти в уютную каюту, освещенную светом одной лишь настольной лампы, но после того, как мы с Рузвельтом переступили порог, он стряхнул со своей шкуры осевшие на ней капли влаги, забрызгав пол вокруг себя, и все же последовал за нами. Мне даже показалось, что он задержался за порогом специально для того, чтобы не забрызгать нас.
После того как Орсон оказался внутри, Рузвельт запер дверь и на всякий случай даже подергал ее. Затем – еще раз.
Пройдя через кормовую каюту, мы оказались в кают-компании, обставленной шкафами из красного дерева и с полом, выложенным паркетом – также красного дерева, но фальшивого. В связи с моим присутствием салон был освещен лишь подсветкой в стеклянном шкафу, где красовались футбольные трофеи хозяина, и двумя толстыми зелеными свечами, стоявшими в блюдечках на столе.
Здесь витал аромат свежесваренного кофе. Рузвельт предложил мне чашечку, и я не стал отказываться.
