Когда Рузвельт снова занял свое место за столом, я спросил:
– Если вы не имеете ничего общего с теми людьми, откуда же вы знаете о них так много?
– Не так уж много я и знаю.
– По крайней мере вам известно гораздо больше, чем мне.
– Я знаю только то, что мне рассказывают животные.
– Какие именно?
– Уж не твоя собака, это точно.
Орсон оторвался от созерцания лакомств и поглядел на меня.
– Он у тебя самый настоящий сфинкс, – сказал Рузвельт.
Видимо, сам того не заметив, вскоре после заката я шагнул в зачарованное зеркало и оказался в стране, где не было ничего невозможного.
– Тебе и не надо знать всего – лишь то, после чего ты поймешь, что должен забыть все виденное в гараже больницы и позже – в крематории.
Я выпрямился на стуле, будто кто-то дернул меня за волосы.
– Вы – один из них!
– Нет. Расслабься, сынок. Со мной ты в безопасности. Сколько мы с тобой уже дружим? Больше двух лет, если считать с того дня, когда ты впервые пришел сюда со своей собакой. Ты и сам знаешь, что можешь мне доверять.
Однако я не мог доверять Рузвельту Фросту и вполовину прежнего. Я вообще не знал, насколько могу доверять тем представлениям, в которые безоговорочно верил прежде.
– Однако если ты не забудешь о том, что увидел, если попытаешься вступить в контакт с представителями властей вне города, ты поставишь под угрозу многие жизни.
Мне показалось, что сердце мое сдавили невидимые клещи, и я спросил:
– Вы только что сказали, что являетесь мне другом, и тут же начинаете угрожать.
Рузвельт принял обиженный вид.
– Я и есть твой друг, сынок, и я вовсе не собираюсь тебе угрожать. Я просто передаю тебе…
– Знаю. То, что говорят вам животные.
– Все это хотят сохранить в секрете люди из Уиверна, а не я. Тебе – лично тебе – опасность не грозит, даже если ты попытаешься связаться с властями вне нашего города. Не грозит по крайней мере поначалу. Тебя они не тронут. Кого угодно, только не тебя. Тебя они почитают.
Это было самое ошеломляющее заявление Рузвельта за время нашего разговора. Я изумленно моргнул.
– Почитают?!
– Да. Ты внушаешь им благоговение.
Орсон смотрел на меня внимательно и неотрывно, на время забыв о трех обещанных ему печеньях.
Нет, я был не просто ошеломлен словами Рузвельта. Меня как будто ударили кувалдой по черепу.
– С какой стати кто-то станет передо мной благоговеть?
– Это объясняется тем, кто ты есть.
Мои мысли беспорядочно метались, выделывая дурацкие антраша.
– А какой я есть?
Рузвельт задумчиво наморщил лоб, потер подбородок и только затем ответил:
– Черт бы меня побрал, если я знаю. Я всего лишь передаю тебе то, что мне сказали.
Что же за животное рассказало тебе все это, черный доктор Айболит?
Я почувствовал острый прилив скептицизма, столь характерного для Бобби.
– Дело в том, что люди из Уиверна не станут убивать тебя до последнего момента и пойдут на это лишь в том случае, если ты не оставишь им иного шанса и убийство будет последней возможностью заткнуть тебе рот.
– Когда вы разговаривали с Сашей этим вечером, вы сказали, что речь идет о жизни и смерти.
– Так оно и есть, – торжественно кивнул Рузвельт. – О жизни ее самой и других людей. Если верить тому, что я слышал, эти негодяи постараются подчинить тебя своей воле, убивая людей, которые тебе дороги. Они будут делать это до тех пор, покуда ты не прекратишь своих попыток что-либо разузнать и не станешь жить прежней жизнью.
– Людей, которые мне дороги?
– Сашу. Бобби. Даже Орсона.
– Они станут убивать моих друзей лишь для того, чтобы заткнуть мне рот?
– Вот именно. До тех пор, пока ты не заткнешь его. Они будут убивать их одного за другим – пока ты не замолчишь, чтобы спасти оставшихся.
Я был готов рисковать собственной жизнью, выясняя, что и почему случилось с моими мамой и папой, но ставить под удар своих друзей я не мог.
– Это чудовищно! Убивать невинных…
– Таковы те, с кем ты имеешь дело.
От напряжения у меня трещала голова, и казалось, что она в любой момент расколется, словно орех после удара молотком.
– Так с кем же именно я имею дело?
Рузвельт отхлебнул кофе и не ответил.
Может, он и вправду мой друг, может, его предостережения и впрямь могли спасти жизни Саши или Бобби, но сейчас мне хотелось сделать ему больно. Мне хотелось обрушить на него серию безжалостных ударов, пусть даже при этом я сломал бы себе обе руки.
Орсон положил лапу на стол, но вовсе не для того, чтобы сбросить на пол печенья и таким образом добраться до них. Он всего лишь хотел удержать равновесие, поскольку далеко вытянул шею и напряженно смотрел куда-то поверх моей головы. Его внимание привлекло нечто находившееся позади камбуза и стола, за которым мы сидели.
Я повернулся на стуле, чтобы проследить за взглядом собаки. В углу стоял стеклянный шкаф с подсветкой, в котором были выставлены многочисленные футбольные трофеи Фроста. Свет из него падал на ручку дивана, а на ней сидела кошка. Она казалась светло-серой. Мордочка животного находилась в тени, и оттуда на меня смотрели зеленые глаза с золотыми искорками.
Это могла быть та самая кошка, которую я повстречал в холмах позади похоронного бюро Сэнди Кирка несколькими часами раньше.
23
Животное сидело на ручке дивана совершенно неподвижно, как древнеегипетское изваяние в гробнице фараона, и казалось, оно может провести в таком положении остаток вечности.
Хотя это была всего лишь кошка, я почему-то чувствовал себя неуютно, находясь к ней спиной, и поэтому пересел на стул, стоявший напротив Рузвельта. Отсюда я мог видеть всю кают-компанию, а также диван в дальнем ее конце, оказавшийся теперь справа от меня.
– Когда вы успели завести кошку? – спросил я.
– Она не моя, – ответил Рузвельт. – Просто зашла в гости.
– По-моему, я ее уже видел сегодня вечером.
– Да, видел.
– Это вы от нее узнали? – осведомился я с налетом коронного сарказма Бобби.
– Да, мы с Мангоджерри поговорили, – признал он.
– С кем?
Рузвельт сделал рукой жест в сторону дивана, словно представляя мне свою гостью.
– Мангоджерри. Она говорит, что так ее зовут.
Имя звучало странно и тем не менее показалось мне знакомым. Но я был сыном своего отца не только по крови и фамилии, поэтому мне понадобилось всего несколько секунд, чтобы вспомнить:
– Так звали одну из кошек в «Практическом пособии Старого Опоссума по кошкам» Томаса Элиота, правильно?
– Да, большинству этих кошек нравятся имена из книги Элиота.
– Этих кошек? Каких «этих»?
– Новых кошек. Таких, как сидящая здесь Мангоджерри.
– Новых кошек… – ничего не понимая, пробормотал я.
Не вдаваясь в объяснения, Рузвельт продолжал:
– Им нравятся эти имена. Не знаю, почему и каким образом они про них узнали. Но я даже знаком с одним котом, которого зовут Рам-Там-Таггер. Есть еще и Рампелтизер и Тигрорык.
– Нравятся? Вы говорите так, будто они сами выбирают для себя имена.
– Почти так и обстоит дело, – сказал Рузвельт.
– Это чистейшее безумие. – Я потряс головой.
– Хотя я общаюсь с животными уже много лет, мне иногда и самому это кажется безумием.
– Бобби Хэллоуэй считает, что вы слишком часто стукались головой.
Рузвельт улыбнулся.
– Не он один так думает. Но если ты помнишь, я был футболистом, а не боксером. Или ты тоже полагаешь, что мои мозги окостенели?
– Нет, сэр, – был вынужден признать я, – вы умнее многих, кого я знаю.
– А с другой стороны, ум и старческий маразм – они ведь не исключают друг друга, верно, сынок?
– Верно. Я встречал достаточно академиков – знакомых моего отца, которые находились в полном маразме.
Мангоджерри продолжала смотреть на нас, а Орсон, в свою очередь, созерцал ее, но не с ненавистью, какую можно было ожидать от собаки, увидевшей кошку, а с неподдельным интересом.
– Я тебе когда-нибудь рассказывал о том, как началось мое общение с животными? – поинтересовался Рузвельт.
– Нет, сэр. Да я и не спрашивал. – Мне действительно всегда казалось, что заострять внимание на подобной эксцентричности человека так же невежливо, как упоминать о чьем-то физическом недостатке.
– Ну так вот, – заговорил Рузвельт, – девять лет назад был у меня совершенно потрясающий пес по имени Слуппи – черный с подпалинами, примерно вполовину меньше, чем твой Орсон. Простая дворняга, но… совершенно необыкновенная.
Орсон переключил внимание с кошки на Рузвельта.
– Слуппи отличался чудесным нравом – игривым, покладистым. Я не помню ни одного случая, чтобы у него было плохое настроение. А потом он вдруг внезапно изменился – стал замкнутым, нервным, подавленным. Он давно перестал быть щенком – ему уже исполнилось десять лет, – и, показывая его ветеринару, я был готов услышать самый суровый приговор. Однако, осмотрев пса, ветеринар сказал, что тот совершенно здоров, если не считать легкого артрита, какой бывает у стареющих футбольных нападающих. Но это незначительное заболевание не могло подействовать на собаку так угнетающе. И тем не менее день ото дня пес выглядел все более подавленным.
