Мангоджерри вышла из состояния неподвижности. Она перескочила с ручки дивана на его спинку и теперь крадучись двигалась в нашу сторону.
– И вот как-то раз, – продолжал рассказывать Рузвельт, – я прочитал в газете статью о женщине из Лос-Анджелеса, которая утверждала, что способна общаться с животными. Звали ее Глория Чан. Она часто принимала участие в телевизионных ток-шоу, консультировала многих известных киношников по поводу проблем, связанных с их животными, написала даже книгу об этом. Журналист расписывал ее как очередное голливудское чудо. Как мне потом стало известно, он ее и открыл.
Если ты помнишь, после того как закончилась моя футбольная карьера, я сделал несколько фильмов. Мне приходилось встречать многих знаменитостей: актеров, звезд рока, комиков, а также продюсеров и режиссеров. Некоторые из них были вполне симпатичными ребятами, а кое-кто – даже умными. Но большинство людей, которые околачиваются в этом мире, настолько сумасшедшие, что к ним лучше не приближаться, если у тебя под плащом нет заряженного обреза…
Пройдя по спинке дивана, кошка спрыгнула на ближайшую к нам ручку и сжалась подобно пружине: мышцы напряжены, голова опущена вниз, уши прижаты к черепу. Она будто изготовилась к стремительному прыжку, намереваясь одним махом перелететь двухметровое пространство между диваном и столом.
Орсон снова был настороже и не спускал глаз с Мангоджерри, начисто позабыв о Рузвельте и его печенье.
– У меня появились кое-какие дела в Лос-Анджелесе, и я отправился туда, прихватив Слуппи с собой. Мы поплыли вдоль побережья на яхте. Тогда у меня еще не было «Ностромо», и я плавал на замечательном двадцатиметровом «Крис-краф ромере». Я пришвартовал его в Марина-дель-Рей, взял напрокат машину и в течение двух дней занимался своими делами. Друзья по кинобизнесу помогли мне раздобыть телефон Глории, и она согласилась встретиться со мной. Ее дом располагался в Пэлисейдс, и как-то утром мы со Слуппи отправились к ней.
Кошка на ручке дивана по-прежнему напоминала сжатую пружину. Ее мускулы напряглись даже сильнее, чем прежде.
Орсон был так же напряжен и неподвижен, как кошка. Он издал горлом тонкий высокий звук и снова умолк.
Рузвельт тем временем продолжал свой рассказ:
– Глория была американкой китайского происхождения в четвертом поколении. Маленькая, похожая на куколку. Настоящая красавица: точеные черты лица, огромные глаза. Она напоминала статуэтку, которую мог бы вырезать из янтарного нефрита какой-нибудь китайский Микеланджело. При взгляде на нее казалось, что она наверняка пискунья, но эта миниатюрная женщина говорила глубоким и сочным голосом. Слуппи сразу же влюбился в нее. Я не успел и слова сказать, а она уже держит его на руках, гладит, что-то говорит и начинает рассказывать мне, что его беспокоит.
Мангоджерри спрыгнула с ручки дивана на пол и после второго прыжка оказалась на том самом стуле, на котором я сидел минутой раньше и с которого пересел, чтобы наблюдать за ней.
Как только тело кошки приземлилось на сиденье стула, мы с Орсоном одновременно вздрогнули.
Мангоджерри поднялась на задние лапы, поставила передние на стол и стала пристально смотреть на моего пса.
Орсон снова издал тонкий повизгивающий звук, но не отвел взгляда от кошачьих глаз.
Не обращая внимания на Мангоджерри, Рузвельт рассказывал:
– Глория сообщила мне, что Слуппи угнетен тем, что я не уделяю ему достаточно внимания. «Почти все свое время вы проводите с Элен, – сказала она, – а Слуппи знает, что Элен его не любит. Он полагает, что вам придется выбирать между ним и Элен, и знает, что выбор будет не в его пользу». Поверь мне, сынок, услышав это, я был ошарашен. Я тогда действительно встречался с женщиной по имени Элен, которая жила в Мунлайт-Бей, но Глория Чан никак не могла об этом знать. Я был просто без ума от Элен, проводил с ней почти все свое свободное время, а она на самом деле не любила собак, из-за чего Слуппи все время сидел один. Я тогда надеялся, что со временем она полюбит моего пса, потому что даже в душе у Гитлера нашлось бы светлое местечко для этого очаровательного существа. Впоследствии выяснилось, что Элен уже начинала относиться ко мне так же, как относилась к собакам, но в тот момент я еще этого не знал.
Пристально глядя на Орсона, Мангоджерри оскалила зубы.
Орсон отшатнулся на стуле, словно испугавшись, что кошка сейчас бросится на него.
– Затем Глория рассказала мне еще о некоторых вещах, которые беспокоили Слуппи. Одной из них был недавно приобретенный мной пикап «Форд». Артрит у Слуппи был не очень сильный, но все равно бедному псу было больно выпрыгивать из высокого фургона и забираться в него. Он боялся сломать себе ногу.
Продолжая скалить зубы, кошка зашипела.
Орсон вздрогнул, и из его глотки послышался короткий свистящий звук, напоминающий свисток вскипевшего чайника.
Продолжая игнорировать драму, разыгрывающуюся между кошкой и собакой, Рузвельт продолжал:
– Мы с Глорией пообедали и целый вечер разговаривали о том, как ей удается общаться с животными. Она сказала, что не обладает никаким особым даром и что в этом нет ничего паранормального. Просто речь идет о способности чувствовать другие существа. Она присуща любому человеку, но большинство подавляет ее в себе. Глория утверждала, что я и сам смог бы это делать, если бы обучился кое-каким приемам и как следует потренировался. Тогда ее слова показались мне нелепицей.
Мангоджерри снова зашипела – на сей раз более угрожающе, – а Орсон снова вздрогнул. После этого – я могу поклясться! – кошка улыбнулась. По крайней мере ни одной другой кошке не удалось бы скроить мину, более похожую на улыбку, чем эта.
Как ни странно, морда Орсона тоже расплылась в широкой улыбке. Чтобы представить это, не нужно особого воображения, поскольку всем известно, что собаки умеют улыбаться. Он радостно перебирал лапами на сиденье стула и сиял лучезарной улыбкой, глядя на кошку, словно их молчаливая перепалка, которую я только что наблюдал, оказалась всего лишь веселой шуткой.
– Но, с другой стороны, кто бы отказался научиться такому замечательному искусству, сынок?
– Действительно, кто? – рассеянно пробормотал я.
– И вот Глория стала учить меня. Это длилось много месяцев, но в итоге у меня стало получаться не хуже, чем у нее самой. Первая трудность заключается в том, что ты должен поверить в свою способность делать это. Отринуть сомнения, скепсис, традиционные представления о том, что возможно, а что – нет. Но самое сложное – перестать думать, что со стороны ты выглядишь глупо. Боязнь показаться дураком вяжет человека по рукам и ногам, и многим не дано перебороть ее. Я даже удивляюсь, как это получилось у меня самого.
Подавшись вперед на стуле, Орсон оскалил зубы в сторону Мангоджерри. Глаза кошки испуганно расширились.
Орсон негромко, но угрожающе щелкнул зубами.
В глубоком голосе Рузвельта зазвучало сожаление:
– Через три года Слуппи умер. Боже, как я по нему горевал! Но что это были за чудесные три года – мы жили с ним душа в душу!
Не переставая скалить зубы, Орсон угрожающе зарычал на Мангоджерри, и кошка боязливо мяукнула. Орсон зарычал снова, и кошка опять издала жалобное мяуканье, демонстрируя неподдельный страх.
– Что здесь, черт побери, происходит? – осведомился я.
Орсон и Мангоджерри, казалось, удивились нервной дрожи, прозвучавшей в моем голосе.
– Они просто дурачатся, – сказал Рузвельт.
Я мигнул и непонимающе воззрился на него.
В пламени свечей его лицо поблескивало, как маска из темного полированного дерева.
– Дурачатся, издеваясь над стереотипом поведения собаки и кошки, – пояснил он.
Я не мог поверить, что правильно расслышал слова своего собеседника. Наверное, мне нужно было прочистить уши – струей воды под высоким давлением и гофрированным металлическим шлангом, который используют водопроводчики.
– Издеваются над стереотипом?
– Да, верно, – важно кивнул головой Рузвельт в подтверждение своих слов. – Разумеется, сами они не стали бы использовать такой термин, но именно этим они сейчас заняты. Ведь считается, что собаки и кошки испытывают друг к другу беспричинную враждебность. Вот наши ребята и насмехаются над этим стереотипным представлением.
Теперь Рузвельт смотрел на меня с такой же глупой улыбкой, что и Орсон с кошкой. Губы его были такого темно-красного цвета, что казались почти черными, а большие зубы между ними напоминали куски рафинада.
– Сэр, – обратился я к нему, – беру свои слова обратно. После тщательных размышлений я пришел к выводу, что вы совершенно, окончательно и бесповоротно выжили из ума. Большего психа, чем вы, я еще не встречал.
Он снова кивнул, продолжая лыбиться, глядя на меня. Внезапно его лицо, словно темный луч черной луны, застлала тень безумия.
– Ты, черт тебя раздери, сразу поверил бы мне, будь я белым! – прорычал он и с такой силой грохнул по столу гигантским кулачищем, что чашки подпрыгнули на блюдцах и едва не опрокинулись.
