— Кому жить не хочется!
— Я сохраню тебе жизнь.
— Вряд ли!.. — откровенно усомнился Василий. — Вначале я думал, что вы человек. Я ошибся. Ломать кости старухе может только зверь. Вы из звериной породы, господин эсэсовец!
Рейнхельт исподлобья посмотрел на Василия. Он не мог взять в толк, что произошло с этим человеком. Ни прежней бледности в лице, ни дрожи в голосе. Сидит прямо, во взгляде — осмысленность, жестокая решимость.
Гауптштурмфюрер показал бы, на что способен он, да нельзя рвать единственную оставшуюся возможность добиться желаемой цели. Допросы Михаила Полякова безрезультатны. Он не отрицает, что снабжал людей документами. Еще бы отрицать, если улики налицо! Назвать сообщников отказался.
Главный вахмистр исчерпал все усердие, которым снабдила его «богатая на выдумки» натура, полностью применил арсенал орудий пыток. Не помогло! Молчит, хоть убей! Василий Трубников подавал надежды. Откуда обрел упрямство? Нет, надо, не горячась, постараться вернуть его к прежнему состоянию.
— Умирают по-разному. Для тебя уготовано нечто адское. Будешь умолять, чтобы тебя прикончили, а тебя заставят дышать, а при каждом вздохе изо рта будет пузыриться кровь. Вот что тебя ждет!
— Знаю. Умертвляйте, и все-таки это лучше, чем быть подлецом. Чуть не сделали таким. Я благодарю небо, что вовремя одумался. Вы ошибетесь, если дадите мне свободу, содрогнетесь от того, что я стану делать. Я буду вас душить, рвать зубами, где бы ни встретил. Ненависть моя сейчас не знает границ. Жалко умирать от сознания того, что сделал так мало. Одно утешает — другие доделают!
Рейнхельту ничего не оставалось, как отправить Василия Трубникова в третью, во власть главного вахмистра.
ПОСЛЕ ВЗРЫВА
После взрыва моста, закопав водоплавательный костюм на берегу лимана, Метелин успел до рассвета добраться до Марии Александровны — учительницы, связной партизанского отряда. Задами подошел к школе, постучал в одно из окон.
И вот уже неделю он ждет вестей от Максима Максимовича. Это были не лучшие дни его жизни: томила неизвестность, терзался из-за Трубниковых.
В том, что с Ириной беда, Семен винил себя уже безоговорочно. Снова и снова вспоминал, как она сказала: «У меня такой же комсомольский билет…» Ему следовало бы ответить: «Такой, да не такой. Ты можешь послужить для немцев ориентиром, ведь ты мой друг! Поэтому не подходишь!»
Да, именно так! Пусть поругались бы, зато сохранил бы ее, сейчас не мучился бы угрызением совести… Все могло сложиться иначе, если бы проявил твердость характера.
А за окном лютовала зима. Как бы наверстывая упущенное, она свирепо завьюжила, заметелила. «Успели-таки с мостом управиться», — глядя на покрытое инеем стекло, подумал Метелин.
В крохотной комнатке Марии Александровны было холодно, особенно выстуживалась она за долгую ночь.
По утрам учительница натягивала на себя шерстяное платье, гетры, фуфайку, укутав голову пуховой шалью, уходила в степь за топливом. Стебли подсолнуха в железной печке горели жарко, а тепла давали на час-другой, не больше.
Сегодня к Метелицу привязалась фраза. Растапливал ли печку, мыл ли посуду — все время мысленно повторял: «Не умирает тот навеки, кто умирает за других». К чему бы это? Умирать он не собирается, операции проходили удачно. Из всех ловушек, расставленных полицаями, ловко выскальзывал, но в голове звенело одно: «Не умирает тот навеки, кто умирает за других».
Семен пытался заглушить назойливую фразу, она же, цепко ухватившись, заполняла все его существо.
Без стука вошла в комнату девочка лет тринадцати, хиленькая, в осеннем пальто, в мальчишеской шапке. Она так перемерзла, что с трудом произнесла пароль.
Через девочку Максим Максимович сообщал, что Метелина на переезде подберет Петрович. Поселиться ему следует в «детском саду» — так условно назывался дом старого рыбака. «А что с «Ласточкиным гнездом»? Почему не в нем? — подумал Метелин. — Неужто немцам удалось открыть тайну подвала?»
В назначенное время Семен в сопровождении девочки покинул хутор. При этом он шел с батожком, сильно припадая на левую ногу. Под видом менялы, добытчика съестного добрался до разъезда.
Скрывшись между штабелями старых шпал, Метелин ежился от мороза, который прижимал по-сибирски.
К счастью, не пришлось долго мерзнуть: к нему спешил одинокий паровоз, отдуваясь излишками пара. Изловчившись, Семен вскочил на подножку, Петрович подхватил его, втащил к себе.
Петр Петрович по-отцовски обнял Метелина. Да, старик искренне был счастлив. Он только что доставил аварийно-восстановительиый поезд к мосту, своими глазами видел: средний бык разрушен до основания, фермы ткнулись в воду. На ремонт его немцы стянули пять мостопоездов, два батальона саперов.
— А резону не будет. Легче новый построить, — говорил Лунин, угощая Семена кукурузным хлебом и соленым огурцом.
У входного семафора Петрович сказал:
— Дальше своему сыну тебя перепоручаю.
Семен спрыгнул с паровоза. Его встретил Николай Лунин. Метелин подивился, как Максим Максимович четко организовал дело: не только предупредил о нем машиниста, но и обеспечил надежную охрану по пути к «детскому саду».
Шли поодиночке: впереди Метелин, метрах в десяти от него Николай, зорко наблюдавший сторонам. Держались пустынных улиц, переулков, тем более что поселок Рыбачий — на окраине.
Когда показался дом рыбака, Николай прибавил шагу, обгоняя Семена, шепнул:
— В городе не показывайся. Придет время — навестим.
Попав в родной Приазовск, Метелин успокоился, принялся обдумывать то, что предстоит делать в ближайшие дни. Он не подозревал об аресте Поляковых, не знал о нелепом поступке Константина Трубникова, которого любил, как родного брата.
КОСТЯ ТРУБНИКОВ ИДЕТ НА СМЕРТЬ
Костю Трубникова переселили от Поляковых в собственный дом старухи, который стоял в глубине двора, заставленного мусорными ящиками. Под полом находился обшитый горбылями довольно вместительный подвал. Прежде здесь хранили картофель, капусту, огурцы и другие зимние припасы. Нынче же в подвале Михаил Поляков оборудовал минную мастерскую.
Место это подпольщикам приглянулось потому, что хозяйка — свой, надежный человек. К тому же дом имеет два выхода — на улицу и в огород. Миша Поляков вообще дверей не признавал: окно в коридоре легко выставлялось, им-то он и пользовался, не беспокоя хозяйку.
Когда переселили Костю, в подвале поставили топчан, служивший ночью кроватью, днем — обеденным столом и верстаком, на котором железные банки начинялись взрывчаткой. Работы велись при восковых свечах. Покупала их хозяйка в церкви, куда с некоторых пор стала ходить прилежно. Жила она тем, что мыла полы в божьем храме, стирала белье по квартирам. Все лучшее, что удавалось раздобыть из съестного, приносила своему Костеньке. Дома старуха находилась редко. На входных дверях целыми днями висел замок.
Адрес мастерской знали Поляков, Метелин да еще Максим Максимович. Посещал ее одни Поляков, он же уносил изготовленную Трубниковым готовую продукцию.
Трудился Костя самозабвенно. С нетерпением ждал прихода Михаила, который связывал его с внешним миром, доставлял весточки от Метелина, Максима Максимовича, Маслова. Их беседы оживляли его, вливали новый заряд энергии.
С милой хозяйкой беседы его были короткими. В подвале она задыхалась от сырости и свечной копоти. Когда Костя поднимался в комнату, они больше молчали: боялись, чтобы их не подслушали, тем более что старуха была довольно-таки тугой на ухо.
За последние дни Костя осунулся: лицо почернело, глаза ввалились. Подвальная жизнь давала о себе знать. Глядя на него, Поляков сокрушенно качал головой, приносил ему добрую половину из своего скудного пайка. Не впрок шла еда Трубникову. «Не в коня корм», — шутливо отмахивался он.
Он любил читать. Сейчас больше лежал в темноте и день за днем вспоминал прожитые годы.
Многие завидовали семейному укладу Трубниковых. «Без отца, а дети слухмяные, уважительные», — восхищались соседки. В их доме всегда было шумно и многолюдно. Надежда Илларионовна как-то очень сердечно умела привечать друзей и подруг своих детей. Для них у нее всегда находилось по куску пирога, стакану сладкого чая, доброе слово.
Костя по натуре был деятельный, общительный и сейчас тяжело переносил вынужденное одиночество, безмолвную немоту подвала. Только теперь он ясно понял, кем для него была мать. До слез стало обидно за себя, за то, что недостаточно нежно любил ее, подчас бравировал напускной сдержанностью. Вот теперь захотелось немедленно сказать маме много, много ласковых слов, но сделать это уже было нельзя.
Он, конечно, чувствовал, отлично понимал, что Надежда Илларионовна интересы своих детей ставила превыше всего, и потому безропотно вместе с ними взвалила на свои плечи тяготы и опасность подпольной работы. Знала, что ждет ее в случае их провала. Но поступить иначе не могла. Она сама прививала сыновьям и дочери честность, порядочность. Теперь они повели ее по ею же указанной дороге.
