— Отвечу вам правдой на правду, генерал. Я это знаю.
— Ого! И ты не хватаешься за пистолет, не пытаешься проткнуть меня шпагой? Черт побери, Филипп, ты ведь ещё мальчишка!
— Я думаю, генерал.
— Из тебя выйдет толк, помяни моё слово, уж я столько публики повидал. О чем ты думаешь?
— Почему вы, человек столь успешно продвинувшийся, значит не глупец, вдруг вступили в сношения с врагом. На всё должна быть причина.
— Причина в том, юноша, что в этом мире нельзя верить никому и никогда. Ты сам видел эти физиономии последней делегации. Вспомни их. Министр и четыре комиссара! Двух оказалось недостаточно, ахаха. Продувные бестии, ни одному из них я не доверю даже дохлой крысы. Знаешь как комиссары получили свои места? Очень просто, Луи. Они приезжают смотреть как идут дела, и всегда, понимаешь, всегда дела идут плохо. Если кто-то из них сойдёт с ума и доложит в Париже, что все хорошо, прочие отшатнутся от него как от прокаженного. У этих людей не бывает хорошо, у них бывает только плохо. А раз плохо — надо рубить головы. Только на том и держится их власть. Пока все хорошо тебя терпят, стоит потерпеть неудачу и ты уже враг. Вот почему я не поеду в Париж. Всё решено заранее.
— Но вы действительно сносились с врагом.
— А с кем мне ещё здесь сносится? — удивился Дюмурье. — Конечно с врагом. Вообще говоря, не советую разбрасыватся такими словами. Враг сегодня — не обязательно враг завтра, а друзей у людей не бывает.
— Что вы намерены предпринять? Уйти к австрийцам?
— Само собой. И тебе, Филипп, предлагаю сделать то же самое. Если твоя голова для тебя хоть чего-нибудь стоит. В Париже никто не оценит тебя как я, им наплевать на то кто ты. Гильотина и все дела.
— Черт возьми!
— В твои годы я ругался сильнее. Ты говорил, что думаешь, Филипп, думай!
— В словах ваших есть резон, — признал Луи, — но в Париже мой отец. Что станет с ним когда узнают о моей измене?
— Отрубят голову. Но что тебе с того? Ему и так и так отрубят голову, поверь мне, причина найдётся. Готов поспорить на свою шпагу, что будь он здесь, то предложил бы тебе идти за мной. Никто и никогда не забудет ему то, что он герцог, да ещё из Бурбонов. Как и тебе, Филипп. Ты обречён.
— Вы говорите страшные вещи, генерал.
— Лучше прд надзором у австрийцев, чем гнить без головы в Париже. Ты молод, вся жизнь впереди. Кто знает, быть может ты ещё вернёшься в Париж триумфатором подобно Цезарю в Рим.
— Вы мне льстите. — улыбнулся юноша.
— Поживи ещё. И отправляется за мной. Австрияки примут нас с распростертыми объятьями.
— Ваша уверенность заразительна. Интересно, на чем основано подобное убеждение?
— Ну, мы придём не с пустыми руками. Министр и четыре комиссара — отличный подарок.
— Как⁈ — потрясенно воскликнул молодой Эгалите. — Вы…
— Не идти же с пустыми руками. Всегда надо думать наперёд, Филипп. Всегда.
Филипп запомнил тот совет накрепко. Обдумав положение ещё раз, он предал отца и ушёл с генералом.
Случилось как и говорил Дюмурье. Разъяренные якобинцы лишили головы гражданина Эгалите. Казнь запомнилась тем только, что Филипп Старший перестал ломать комедию в последние минуты жизни, представ в своём природном облике аристократа.
— Надо же! — заметил один их тайных роялистов другому. — Жил как пёс, а умер как потомок Генриха Четвёртого.
— Да, — отвечал тот, — лишился головы не поведя бровью.
Филипп Младший удалился в Швейцарию, куда вскоре прибыла его сестра. Поскитавшись по свету, они осели в Англии, где Луи вспомнил, что он вовсе не гражданин Эгалите, но герцог Орлеанский. Обретение памяти ознаменовалось солидной пенсией от британского правительства. Что положено герцогу — не положено какому-то гражданину.
Филипп вёл себя правильно и осторожно, одновременно — дерзко и взбаламошно. Натура отца сказывалась в нем.
Он пришёл в гнев от известия о казни герцога Энгиенского Наполеоном и выразил официальный протест. Затем, решив, что пора обустраиваться в жизни, то есть жениться и завести наследников, подписал декларацию покорности Людовику Восемнадцатому, королю в изгнании. Старшие Бурбоны с неудовольствием, но признали его своим. Все-таки дочь казненного короля, герцогиня Ангулемская, обрела свободу в обмен на тех самых министра и комиссаров, что Филипп и Дюмурье сдали австрийцам… Вернув себе полностью статус принца, он женился на дочери короля неаполитанского.
После Реставрации, Луи получил большую часть владений отца, но насладиться положением не успел, как грянули Сто Дней Наполеона. Отлично понимая, что причина невероятного успеха корсиканца во многом обусловлена чрезмерной прытью вернувшихся господ, он всё обдумал и выступил против самых одиозных мер, из-за чего был выслан на пару лет в Англию. Тем не менее, дела шли все лучше и лучше, герцог стал очень богат и влиятелен.
О влиянии следует сказать особо. Пословица о том, что история любит повторяться в виде фарса после трагедии, казалось обрела свое воплощение через герцога. Большая часть Бурбонов старшей ветви, как и многие аристократы неохотно привечали его. Спесь и долгая память — вредное сочетание, мешающее наслаждаться жизнью вкушая лучшие плоды её, как утверждал философ. Филиппу не могли простить отца. Его отец был негодяй, так и говорили в узком кругу. Сам он тоже вызывал подозрения именно тем, что предал своего негодяя отца. Герцог понимал всё чересчур хорошо и не жаловался. Вместо этого, он вдохнул новую жизнь в Пале-Рояль.
Вновь, как во времена его родителя, гнездо Орлеанских стало центром культурной жизни столицы, а значит — всей Франции.
Все выдающиеся политики, писатели, дипломаты, писатели, ветераны войн, просто богатые люди — все приезжали во дворец как в смесь салона и клуба. Здесь круглый год был праздник. Здесь знали все новости, все новинки, обсуждали любые дела, знакомились, праздновали, играли и
