— Всего одна пощечина? Ты уже кон… конь. Троянский.
— Прости. Но с женщинами так не разговаривают.
Ну заладила. С женщинами так, с хренщинами сяк…
И ты, Лолла?!
— Женщина и не женщина. Ты ведь бисексуалка? Ты у нас «би»? Разом и «би-би» и «тах-тах». И женщина, и мужчина?
— А с кем из них ты спал?
— То есть?
— Как будто тебе самому не хотелось со мной переспать! Все время пялишься на мои груди сквозь свои дурацкие солнечные очки, когда я ухожу из гостей, тоже бежишь за мной по пятам, ходишь за мной, как хвост, по всей квартире, распустив слюни, как кобель, а сам под крылышком у мамы до сорока лет, со своей вечной несуразной эрекцией по поводу и без повода…
— Ну? Ведь она себя оправдала? Или как?
Но нашей подруге не до шуток, она вовсю разошлась и вещает дальше:
— …расписал свою неудовлетворенность на все лады, а сам боишься всех женщин, как черт ладана! Стоит только какой-нибудь Холмфрид даже не то чтобы на порог к тебе зайти, а просто позвонить, ты уже и хвост поджал! Обычных человеческих чувств не терпишь, кроме как по телевизору, ночи напролет гоняешь по видео порнуху… Хлин! Тебе не семнадцать лет! Пора бы уже с этим смириться. Попробуй заглянуть правде в глаза. Попробуй спросить себя: какую жизнь ты ведешь? Какая у тебя жизнь? Попробуй дать ответ на этот вопрос. Какая у тебя жизнь?
— Ну, такая, какую папа дал.
— Вот именно, Хлин, вот именно. Именно об этом я и говорю. Гроу ап![223] Оживи! Загляни жизни в фейс! Попытайся… жить!
Я подвигаюсь к ней чуть поближе.
— А что… что значит «жизнь»?
— Все, кроме того, чем занимаешься ты… не по телику… горе, любовь, радость, слезы, пот, кровь…
— Все, кроме мышления?
— Мышления? Нет, и оно тоже…
— И все же в основном такое общение там, обниматься, разговаривать, напиваться там, с кем-то спать, беременности… короче, всякие приключения.
— Ну, хотя бы так…
— В последние три дня я только тем и занимался, что жил. Честно признаться, уже поднадоело.
— Явно нет…
— Разве?
— Тебе явно нужно что-то еще. Да. Тебе нужны проблемы. Ты — проблемоголик. Ты — типичный случай того, когда человек сам по себе пуст и поэтому все время ищет на свою жопу приключения, всякие проблемы. Тебе просто надо для себя что-то найти, какую-нибудь цель, какую-нибудь жизнь… жену там, работу… короче, заняться чем-нибудь, а не тратить все время на поиск старых ран, чтоб их растравлять. Несуществующих ран.
— Пизда — это незарастающая рана.
— Bay! А хуй тогда что? Неудаленная опухоль?
— Ну, скорее такое вздутие.
— Да? Такой нарыв, такой прыщ, который иногда надо выдавливать, и из него выходит такое белое… такой гной.
— Во: гной в ране…
— Ай, Хлин, прекрати! Иди и найди себе… какую-нибудь жизнь.
Она смеется. Теперь она смеется. Она смеется теперь. А у меня встает. Смех и первородный грех.
— Эх, Хлин! У тебя все так бессмысленно и нелепо. Ты посмотри на себя! Ах, ах, бедный мальчик, все кончено, впереди ничего, злая Лолла все развалила…
— Злая Лолла сама повалилась. На ковер. Ты была великолепна. Я никогда не спал ни с кем, кто бы сравнился с тобой. Невероятно!
— Правда? Благодарю.
— Я понимаю, почему мама переориентировалась ради такого явления, как ты. Лолла, Лоллаах…
Я огубливаю ее лицо. С открытым ртом. Я огубленный. Загубленный. Не вышло. Она уворачивается. Отпихивает меня. Никаких пощечин. Молчание. Она сидит. Я встаю. Из-за стола. В гостиной. Я стою. У стола. Ищу пятно на ковре. Подхожу к стулу. Сажусь. Закуриваю. Семь затяжек. Семь молчаливых затяжек.
— Как ты считаешь, в чем главное различие между мной и мамой в постели?
Она хватается за голову и вздыхает. Слышу, как она произносит дежурное «Джизус!». Потом она встает. Собирает бумаги и стоит с ними в руках, смотрит на меня. Как раненый зверь. Ранний зверь. Званый в дверь. Не звал — не верь.
— Ты просто идиот.
— А ты умная.
— Это прискорбно.
— Трагедия. Ужасная трагедия.
— Скорее постановка ужасная.
— Тогда и плакать не из-за чего.
— Это действительно так серьезно?
— Серьезно не серьезно, а тема для разговора есть.
— Чтобы тебе было чем заняться?
— Ага. Точно.
— Тебе недостаточно, что ты все это смотришь по своему телевизору? Может, тебе лучше в театр сходить?
— Вряд ли мне это нужно, если у меня кон… если у меня дома целый троянский конь.
— Ты о чем?
— Ну, просто… Такая немыслимая штука, которая вдруг появилась в доме, и все думали, что это к счастью, а фигли. И никто не знал, что там внутри. Так ведь?
— А что внутри?
— Целое войско. Так ведь?
— Однако, я бе… То есть я — беда?
В этом «бе» что-то есть. Это «бе» — не просто блеянье.
— Нет-нет. Скорее, «бе»…
— Да? И какая же я «бе»?
— Не знаю… Бедная? Бесподобная? Беременная?
— Беременная?
— Да, наверно…
— А почему ты так решил?
— Да просто, с языка сорвалось.
— С языка сорвалось?
— Да… Я же без презерватива…
— Понятно… Ты — без презерватива, значит, я — беременна. Ну-ну…
— Наверно…
— Я не могу забеременеть.
— Ну? «У лесбиянок детей не бывает…»
— Нет, не в том дело. Я просто не могу. Я десять лет пыталась…
— Ну? Зачем?
— АХ, ЗАЧЕМ? Я ХОЧУ РЕБЕНКА!
Ну начинается. Слезы. Притворные женские слезы. Старинная динамомашинка, которая, очевидно, встроена во всех женщин, со скрипом заводится. Заводится с хныканьем. И ты, Лолла?! Она поворачивается к столу и собирает свои вещи, складывает бумаги в пачку. Нарколог-консультант. Не могущий зачать. Не могущий дать жизнь. Поэтому пытающийся ее изменить. Другим. Безнадега. Вот какое это «бе». В этом что-то было. Я встаю. Очевидно, в знак соболезнования, как в церкви. Рука Папы Римского… Подвигаюсь к ней. Не знаю зачем. Говорю дурацкое (ну вот, еще раз — прогресса, очевидно, не предвидится):
— Извини.
Я брожу вокруг стола в черных штанах и белом свитере, как нелетающий пингвин. Руки — ни для чего, от них мало толку, я даже не могу их никому подать. Руку помощи. Лолла утирает лицо так, будто застегивает пенал. На молнию. Лиса закапывает добычу в сугроб. Я соболезную, но… Я ничего не могу поделать. Или сказать. Что может один-единственный черно-белый мужчина сказать женщине, которая плачет всеми цветами радуги? Я немного поднаторел в утешении плачущих беременных, но утешать плачущую безнадежную — мои пингвиньи руки опускаются. Она уже собрала все вещи и говорит — бесслезно трезво и по-стрейтерски, подвигая стул к столу:
— Ничего. Все нормально. Я беременна.
— Что?
Она поднимает глаза и едва заметно улыбается:
— Я беременна.
— Как? Ты же вроде сказала, что не можешь?
— Да. А теперь наконец смогла.
— Ну, ну… — задумчиво произношу я, и она мгновенно просекает, о чем я думаю:
— Не бойся, не от тебя.
— Ну? А от кого?
— От одного моего друга.
— Так, так…
— Он мне в этом… Мы так долго пытались… Мне так хотелось ребенка…
— А кто это?
— Он не из Рейкьявика, ты его не знаешь.
— А-а, этот, из Акранеса?
— Да.
— А как же мама?
— Она знает. Она все знает. Она согласна. Мы будем воспитывать моего сына вместе.
— Сына?
— Да. Я ходила на УЗИ. Это мальчик.
— Правда? Вот как.
— Да. Это ваще…
Это «ваще» — ваще супер!
Ну, брат, ты и даешь! Три беременности за три дня! Нет, за четыре. Страстная пятница — Хофи. Кайфовое воскресенье — Эльса. Материн понедельник — Лолла. Что же я в субботу-то сплоховал? Лопухнулся. Винни Ло Пух. Наверно, завтра я из дому не выйду. Хватит уже. Жизнь. «Оживи!» Так ведь она сказала? Хватит с меня трех жизней. Лолла. И ты, Лолла?! Это не я. Стала рыженькая курочка яичко высиживать. «Не я, не я», — сказал Хлин Бьёрн.[224] Хлин Бьёрн. Лин(чик) Ёрн(ик). Трех детей наерничал. И это я, который детей терпеть не может. То есть с ними говорить невозможно. Не о чем. Они ни во что никогда не влипали. Сижу на стуле и тружусь над сигаретой. Она ушла и унесла свои отчеты и свой плод. Рыженькая курочка. Сказала, что уже на втором месяце. Два месяца носит плод. А куда она его принесет? Ко мне. Это мог быть я. Или этот, из Акранеса… Постой-ка: в Акранес она ездила между Рождеством и Новым годом. Помню, что я здесь две ночи куковал совершенно один. А через несколько дней, когда настало «время лимбо»… Да. Это мог быть и я. Просто она надеется, что не я. Почему нет? Из-за мамы. «Несуразная эрекция». Вот уж не думал. Какой-то чувак из Акранеса. Какой у него воротник? Какой-нибудь плюшевый тип из провинциального гормузея, какой-нибудь «хороший человек», папистый хрен из общества содействия сексменьшинствам, председатель группы поддержки, какой-нибудь почетный член (а по нечетным зад) движения с девизом: «Окажем лесбиянкам помощь!» Подарим лесбиянкам жизнь. Какой-нибудь «хороший человек, с хорошим генофондом». Какой-нибудь жеребец, которого держат в загоне в Акранесе в одном нижнем белье, а может, верхнем чернье, а может, вранье и используют этого урода для продления рода. Хотя это, наверно, неплохая работенка. «Команда Акранеса забивает гол…» Да, он гол. И этот голыш насадил в Лолле целую грядку черных волосяных луковиц. Они так долго пытались… Акранесское семя с цементом напополам, цемент — «cement» — «semen»,[225] из цемента жизнь не отольется. Нет. Отольются ей эти слезы. Это я. Черт побери! Я, я, я! И Лоллу качает «Акраборг» на обратном пути, у сперматозоидов морская болезнь, ни один из них не доплыл до финиша. О нет. Лиса закапывает добычу в сугроб. Гроб. Для меня. Это я. За три дня мне удалось сделать ребенка трем. Кто скажет, что это не жизнь… Да. Я сделал ребенка трем. Хофи, сестре Эльсе и… маме.
