Я пробудился от ощущения удушья и обнаружил, что на меня всей тушей навалился Прокопчик. При этом он, напряженно пыхтя, выкручивал мне запястья, прижимая их к дивану.
― Ноги, ноги держи! ― хрипел он кому-то за своей спиной. И сейчас же этот невидимый тяжело упал мне на ноги, крепко сцепив лодыжки.
― Надо бы ему язык вытащить! Чтоб не проглотил! ― услышал я возбужденный голос Малого-Малая.
― Не надо! ― еле просипел я, действительно с трудом ворочая распухшим во рту языком. ― Слезьте, гады! Дышать нечем!
― Ну, слава богу! ― облегченно вздохнул Прокопчик, слегка отодвигаясь, но рук не отпуская. ― А мы уж решили ― припадок у тебя. Спал себе спокойненько ― и вдруг забился! Кричишь что-то, кричишь, а что ― непонятно: пы-пы, пы-пы!
Спихнув наконец с себя своих спасителей, я сел на диване. Пожалуй, пока резковато ― в голове с легким звоном плеснуло, как случайно впотьмах задетое поганое ведро. Я прислушался, даже принюхался: в ведре были все те же вчерашние помои. Но где-то на самом донышке посверкивало нечто обманчивое: то ли бессмысленная жестянка, то ли оброненная с вечера монетка. Я до боли в глазных яблоках вгляделся в глубь неприятно шибающей в нос всеми давешними неприятностями черной и вязкой жижицы. Даже мысленно повозил в ней пальцем, ощущая, как лицо искажается брезгливой гримасой.
― Опять начинается? ― с испугом прошелестел тревожно наблюдающий за мной Прокопчик.
― Отстань, ― раздраженно пробормотал я, погруженный в процесс самораскопок. ― Все в порядке.
На самом деле ничего в порядке не было: под толщей обволакивающей мерзости что-то прощупывалось. Что-то рельефное, даже выпуклое, но еще не получившее должного отождествления с реальностью.
― Пы-пы, ― пробормотал я задумчиво и даже повторил нараспев: ― Пы-ы-пы-ы…
― Ноги! ― напряженно кинул Малаю Прокопчик, сам явно прикидывая, как бы ловчее снова прижать меня к дивану.
Но я уже не обратил на это никакого внимания. Медленно поднялся на ноги, и чертова чернота в поганом ведре все-таки плесканулась под самые зрачки, но удержалась в пределах черепушки. Благодаря закону поверхностного натяжения, надо полагать. Дождался, пока не только в мозгу, но и во всем организме установится относительное равновесие, и решительно заковылял к выходу.
― Куда? ― слабо ахнул за моей спиной Прокопчик. ― У нас рейс в Пензу через…
― Предполетная подготовка, ― не оборачиваясь, объяснил я ему уже с лестничной клетки. ― Тренирую вестибулярный аппарат.
Думаю, они с Малаем решили, что я и впрямь маленько тронулся. Прижавшись друг к другу, как два отставших от стада ягненка, они стояли в дверях моей конторы, с ужасом наблюдая, как я, пренебрегши несомненным достижением цивилизации, каковым является лифт, с болезненным упорством карабкаюсь вверх по ступенькам. Но мне именно это и требовалось. Я цеплялся за перила, как матрос за ванты во время шторма. Лестница то и дело вставала дыбом навстречу шквальным порывам дурноты, так и норовя уйти из-под ног. Но я неуклонно двигался вверх. Я шел и шел наверх, тяжко дыша, обливаясь холодным потом, разевая рот, как выброшенная на отмель рыба. Чернота плескалась перед глазами, и главное было не дать ей перелиться через край, захлестнуть все вокруг. Я шел и шел на ватных, еле гнущихся ногах, с каждым шагом, с каждой ступенькой, с каждым лестничным маршем выдыхая из себя остатки пропитавшей мой органон гадости. И полными легкими вдыхая из окружающей среды такой живительный, такой родной, пропитанный запахами кислой капусты, жареной рыбы, гниющего мусоропровода и кошачьей мочи кислород.
Когда я наконец добрался до своей квартиры, черноты в голове больше не было. Была звонкая прозрачная пустота, какую встретишь лишь в горах на большой высоте. И сквозь эту пустоту просматривалось Нечто. В начале моего восхождения оно таилось под слоем превратившихся в плотный компост отбросов, то бишь остатков и обрывков мыслей. А теперь наконец обнажило свой поблескивающий на солнышке, но все еще не различимый в деталях образ. Вследствие явления рефракции, вероятно.
Я вошел в квартиру, запер за собой замок на два поворота и тяжело привалился спиной к косяку. Отсюда, из прихожей, мне открывалась широкая панорама. Во-первых, на часть комнаты с приоткрытым балконом, над которым приспущенным флагом по-прежнему болталась сорванная занавеска. Во-вторых, на кусок кухонного стола с остатками вчерашнего завтрака. И в-третьих, на таинственно белеющий в полутьме за гостеприимно распахнутой дверью чешский унитаз с вечно журчащим, как незамерзающий родник, бачком.
― Пы-пы, ― сказал я вслух. И повторил: ― Пы-пы.
Прокопчик с Малым-Малаем, окажись они поблизости, окончательно утвердились бы в мысли, что надо меня вязать. Но слава богу, эти два гуманиста остались далеко внизу, что предоставляло мне определенную свободу. Оставалось выбрать наиболее перспективное направление. Я выбрал ― горним полетом фантазии советского архитектора совмещенный санитарный узел. Иначе говоря ― сортир, в реальности и впрямь совмещающий целый ряд жизненно важных функций. Нашарил на стене выключатель, зажег свет и шагнул за порог, оглядываясь по сторонам, словно попал сюда впервые.
Смотреть было особо не на что. Стены и пол, покрытые шершавой керамической плиткой. Крашенный масляной краской, местами уже облупившийся потолок. Раковина-«тюльпан» с треснувшей ногой, упомянутый уже «компакт» чешского производства и тесная, как поставленный на попа гроб, пластиковая душевая кабина. Где здесь можно что-нибудь спрятать?
А в том, что Нинель что-то спрятала в моей квартире, я почти не сомневался. Нечто очень важное — как для самой Нинель, так и еще для кое-кого.
В этом меня, пусть и косвенно, убеждали два обстоятельства.
Первое ― это то, что те самые «кое-кто» (а теперь мне было известно, что они представляли собой две разные, даже конкурирующие команды) с таким тщанием обыскали оба наших жилища. Обыскали ― но хоть работали профессионалы, ни хрена не нашли.
А второе ― это «пы-пы». То есть не пы-пы, а пи-пи. Пришедшее ко мне во сне, как периодическая система ― Менделееву. И уж если быть до конца точным, не то пи-пи, что требовалось в моем недавнем сновидении бывшей жене Татке, а то, благодаря которому после бурной во всех отношениях ночи разбудила меня Нинель.
Я проснулся тогда от грохота где-то в области сортира, и нырнувшая обратно под одеяло Нинель объяснила, что навернулась, возвращаясь после очередного «пи-пи». Но ведь за окнами (и в квартире) было к тому моменту уже совсем светло. А у самой Нинель, по моим воспоминаниям, кайф почти выветрился. И свалиться она должна была буквально на ровном месте. Или на неровном.
Итак, откуда же она тут сверзилась?
Подняв предварительно хрупкий пластмассовый стульчак, я осторожно, чтобы, не дай бог, не повторить ее подвигов, взгромоздился на унитаз. Он зашатался подо мной, как гнилой зуб, что еще больше укрепило мои подозрения. Подобная эквилибристика (учитывая мои теперешние вестибулярные кондиции и тогдашние ― Нинель) вполне могла закончиться не самым удачным приземлением. Обретши, наконец, шаткое равновесие, я оглядел окрестности с новой высоты. Можно сказать, только что взятой.
Справа от меня ― хозяйственный шкафчик. Не доверяя глазам, я на всякий случай провел по его верхней панели ладонью. Результат? Как пелось у Киплинга в военной песне: только пыль, пыль, пыль…
Слева от меня ― зеркало, четырьмя шурупами накрепко привинченное к стене. По его верхнему ребру достаточно было провести одним пальцем: пыль, пыль, пыль…
Давненько я не делал генеральной уборки!
А тут еще перед моим лицом оказалась вентиляционная решетка ― не просто грязная, а прямо-таки замшелая, поросшая чем-то липким и мохнатым. Сколько же лет оседали на ней унесенные ветром и застрявшие по дороге клочья пыли, тополиного пуха, обрывки волос и даже ниток? Я представил себе, как, разделавшись наконец с текучкой, со зверским наслаждением буду чистить и драить здесь все вокруг, сдирая налипшую грязь, выдергивая застрявшие в вентиляции волоски и нитки…
Стоп! Нитки-то здесь откуда? В чем-чем, а в увлечении рукоделием меня не уличишь. Приглядевшись внимательней, я обнаружил не просто торчащий кончик нитки. Я увидел, что она образует узелок.
Кто-то привязал нитку к нижнему краю решетки, и другой ее конец уходил в вентиляционную трубу.
Я попытался просунуть палец внутрь решетки — не тут-то было: палец не пролезал.
Я попытался поддеть сам узелок ― и скоро понял, что развязать его мне не под силу. Нитка слишком тонкая. Не с моими тупыми ногтями браться за такую работу.
Окинув ищущим взглядом окрестности, я остановил его на маникюрных ножницах, лежащих на подзеркальной полочке. Вот это пойдет. Все еще нетвердо балансируя на унитазе (тоже мне, девочка на шаре, подумалось вчуже), я исхитрился дотянуться до них. И снова, уже вооруженный, подступился к таинственному узелку. Соединив лезвия ножниц, просунул их изогнутый клюв сквозь решетку, поддел нитку, и сердце мое забилось так, словно Мерин по ошибке вкатил мне слишком много амфетамина: на конце ее покачивалось нечто увесистое.
