Тогда около его дома усилили стражу. Начали говорить послам, чтобы они убеждали королевича согласиться. Послы отвечали, «что если они решатся на это, то король велит с них за то головы снять».
Патриарх писал королевичу особо, очень убедительно: толковал обстоятельно, доказывал его заблуждение, просил не упрямиться.
Королевич отвечал: «так как нам известно, что вы у его царского величества много можете сделать, то бьем вам челом – попросите государя, чтобы отпустил меня и господ послов назад в Данию с такой же честью, как и принял. Вы нас обвиняете в упрямстве: но постоянства нашего в прямой вере христианской нельзя называть упрямством; в делах, которые относятся к душевному спасению, надобно больше слушаться Бога, чем людей. Мы хотим отдать на суд христианских государей, можно ли нас называть упрямым… Вы приказываете нам с вами соединиться, и если мы видим в этом грех, то вы, смиренный патриарх со всем освященным собором, грех этот на себя возьмет. Отвечаем: всякий свои грехи сам несет; если же вы убеждены, что по своему смирению и святительству можете брать на себя чужие грехи, то сделайте милость, возьмите на себя грехи царевны Ирины Михайловны и позвольте ей вступить с нами в брак».
Дело не двигалось, и королевича не отпускали. Бояре будто бы говорили ему, что, быть может, он думает, что царевна Ирина нехороша лицом, так был покоен – будет доволен ее красотой; также пусть не думает, что царевна Ирина, подобно другим женщинам московскими любит напиваться до-пьяна: она девица умная и скромная, во всю жизнь свою ни разу не была пьяна.
Молодой принц, однако, решился бежать.
9-го мая, ночью, со двора королевича вышло человек пятнадцать его людей, пешие, подошли в стрелецкому сотнику и начали просить, чтобы он пропустил их. Им отказали. Немцы начали колоть шпагами стрельцов.
Тогда же к тверским воротам подъехало человек тридцать немцев и хотели силой пробиться в ворота. Завязалась стрельба, свалка. Немцы начали ломать ворота, но стрельцы заставили их отступить. Один немец был взят в плен. Когда его вели, то из двора королевича снова выскочили немцы, напали на стрельцов и начали их бить, колоть: одного убили, шестерых ранили, а своего немца отняли.
Скоро обнаружилось все.
11-го мая Марселис явился к королевичу.
– Вчерашнюю ночь, – говорил он: – учинилось дурное дело: жаль, потому что для такого дела добра не бывает.
– Мне всех своих людей не в узде держать, а скучают они оттого, что здесь без пути живут; я был бы рад, чтобы им всем и мне шеи переломали, – в сердцах отвечал королевич.
– Вам бы подождать и лиха никакого не мыслить: которые люди на дурное наговаривают, тех бы не слушать; а кто так сделал – сделал дурно, – заметил Марселис.
– Хорошо тебе разговаривать! Ты дома живешь, у тебя так сердце не болит, как у меня, – отвечал королевич.
Между тем чашник королевичев тихонько передал Марселису:
– Слышал ты, какое несчастье вчерашнюю ночь сделалось? Хотел королевич из Москвы уехать сам, и у тверских ворот был; а знали про это дело только я, да комнатный дворянин – послы про то не знали. Королевич взял с собой запоны дорогие да золотых, сколько ему надобно было. В тверских воротах их не пропустили; хотели они от тверских ворот воротиться назад и пытаться в другие ворота, но стрельцы королевича и дворянина поймали, у королевича шпагу оторвали, били его палками и держали лошадь за узду; тогда королевич вынул нож, узду отрезал и от стрельцов ушел, потому что лошадь под ним была ученая, слушается его и без узды. Приехав на двор, королевич сказал мне, что мысль не удалась, комнатного его дворянина стрельцы ухватили, но он не хочет его выдать. Сказавши это, королевич взял шпагу да скороходов человек с десять, выбежал из двора, и, увидав, что стрельцы ведут дворянина, бросился на них, убил того стрельца, который вел дворянина, и, выручив последнего, воротился домой.
Марселис журил королевича, зачем он не сказал ему о своем намерении.
– Большой был бы я дурак, если бы об этом деле сказал тебе и другому кому, кроме тех, кого с собой взял, – отвечал королевич.
– Что-то подумает царское величество, когда узнает, что вы такое дело дерзостно учинили? – заметил Марселис.
– Я царскому величеству сказывал, что хочу это сделать, – отвечал принц: – и кто меня станет держать и не пропускать, того убью, и вперед буду о том думать, как бы из Москвы уйти; а если мне это не удастся, то есть у меня иная статья.
Боясь, не задумал ли молодой человек отравиться, Марселис донес об этом государю.
13-го мая королевич вновь писал царю, прося, чтобы его отпустили. Просил настойчиво, резко. Но государь прислал ему выговор, что молодой человек поступил непригоже. Королевич снова жаловался, говорил, что короли польский и шведский не будут равнодушно смотреть на его плен.
– Вам непригоже было писать, будто вы в плену находитесь, – отвечал государь: – мы отпускать вас никогда не обещались, потому что отец ваш прислал вас к нам во всем в нашу государскую волю, и вам, не совершив великоначатого дела, как ехать?
Прошел май, июнь и половина июля. С обеих сторон шли письма, жалобы, споры, уговоры.
Но вот в июле князь Пронский прислал из Вязьмы священника Григория, который показал следующее: «сын попа бегал за рубеж и пришел оттуда с беглыми Тропом и Белоусом. Эти беглецы донесли попу, что в Смоленск от королевича приходил с грамотами к тамошнему воеводе Андрей Басистой – можно ли королевича провести проселками. Отвечали, что можно. Басистой ушел в Москву, чтобы взять с собой королевича». Тогда попа послали поймать Басистого, и поп его поймал. Допросили, и с пытки все узнали: – королевича хотел провести смоленский воевода Мадалинский. Тогда за королевичем учредили еще более строгий надзор.
Прошел июль, август, сентябрь и октябрь. Королевич не перестает проситься домой.
– Отец твой отдал тебя мне в сыновья, – категорически отвечал ему государь.
Наступил 1645 год. 9-го января королевич еще писал государю: «Бьем челом, чтобы ваше царское величество долее нас не задерживали: мы самовластного государя сын и наши люди все вольные люди, а не холопы; ваше царское величество никак не скажет, что вам нас и наших людей, как холопов, можно силой задержать. Если же ваше царское величество имеет такую неподобную мысль, то мы говорим свободно и прямо, что легко от этого произойти несчастию – и тогда вашему царскому величеству какая будет честь пред всей вселенной? Нас здесь немного, мы вам грозить не можем силой, но говорим одно: про ваше царское величество у всех людей может быть заочная речь, что вы против договора и всякого права сделали то, что турки и татары только для доброго имени опасаются делать; мы вам даем явственно разуметь, что если вы задержите нас насильно, то мы будем стараться сами получить себе свободу, хотя бы пришлось при этом и живот свой положить».
Царь велел послам унимать королевича, чтобы он «мысль свой молодую и хотение отложил».
В дела вмешался польский посол Стемпковский. Он убеждал королевича смириться. Стемпковский грозил, что московский государь, соединившись со Швецией, наделает Дании много зла, а королевича заточить в далекие страны.
Королевич резко отвечал Стемпковскому:
«Могу уступить только в следующих статьях: пусть мои дети будут крещены в греческий закон; посты я буду содержать сколько мне возможно, без повреждения здоровью моему; буду сообразоваться с желанием государя в платье и во всем другом, что непротивно совести, договору и вере. Больше ничего не уступлю. Великий князь грози, сколько хочет – пусть громом и молнией меня изведет, пусть сошлет меня на конечный рубеж своего царства, где я жизнь свой с плачем скончаю – и тут от веры своей не отрекусь: хотя он меня распни и умертви – я лучше хочу с неоскверненной совестью умереть честной смертью, чем жить со злой совестью. Бога избавителя своего в судьи призываю. А что королю отцу моему будет плохо, когда великий князь станет помогать шведам против него, то до этого мне дела нет, да и не думаю, чтобы королевство датское и норвежское не могли справиться без русской помощи. Эти королевства существовали прежде, чем московское государство началось, и стоят еще крепко. Я готов ко всему: пусть делают со мной, что хотят, только пусть делают поскорее».
Прошло еще несколько месяцев. 25-го июня доносят Михаилу Федоровичу, что королевич «заболел болезнью сердечной: сердце щемит и болит, что скушает пищи или чего изопьет, то сейчас назад, и если скорой помощи не подать, то может быть удар или огневая болезнь, и королевич может умереть».
Но 26-го числа сторож Мина доносил, что 25 числа королевич кушал в саду – все его придворные были веселы, ели и пили; после ужина королевич гулял по саду долго, а когда королевич ушел к себе, то у маршалка все пили вино и романею, и рейнское, и иное питье до второго часу ночи; все были пьяны, играли в цимбалы. Доктора у королевича не видали.
