Настало царство женщин. Так и несчастный вельможа-любимец Алексея Михайловича, воспитатель Натальи Кирилловны, Матвеев, пишет свои слезные просьбы из ссылки женщине, могущественной «постнице» Анне Петровне Хитрово, адресуя на имя мужа ее:
«Сугубой милости у тебя прошу – попроси милости и милосердия у государыни моей, милостивой боярыни Анны Петровны, чтобы она, видя мою невинность и слезы кровавые и непрестанные с червем моим, и разорение мое всеконечное, для воздаяния на небесах будущих благ в нескончаемом царствии, предстательствовала обо мне убогом у великого государя с тобой».
Удалив Наталью Кирилловну и маленького Петра, рассеяв всю их родню и всю их партию, царевна Софья, однако, скоро встретилась с новой, неожиданной соперницей.
Во время одного из крестных ходов, царь Федор Алексиевич заметил одну девицу, которая сразу произвела на него впечатление. Он велел узнать, кто она, и ему доложили, что это – Агафья Семеновна Грушецкая, племянница думного дьяка Заборовского и живет у него в доме, у своей тетки. Заборовскому тотчас же приказали не выдавать замуж племянницы до царского указа. Тогда партия Софьи-царевны, узнав о грозящей им опасности, старалась оклеветать Грушецкую и ее мать. Но ничто не помогло: девушка была оправдана от клеветы в глазах царя, и больной Федор женился на ней в 1680 году.
Грушецкая была родом полька. Но свидетельству одного польского писателя, хорошо знавшего тогдашние московские события и тогдашнее общество, Грушецкая принесла много добра московскому царству: по ее влиянию, в Москве заложено было несколько школ польских и латинских; москвичи начали стричь волосы, брить бороды, носить польские сабли и кунтуши. Грушецкая уговорила царя снять с воинов позорные женские охабни, которые должны были носить ратные люди, бежавшие с поля сражения. По ее же влиянию велено было вынести из церквей образа, которые ставили в храмах своих прихожане, каждый лично для себя, и этим образам, как своим богам-патронам, каждый исключительно молился и свечу ставил, а другим не позволял.
Разумеется, эти нововведения не могли не вызвать в Москве толков, сплетен, интриг: говорили о намерении царя принять «ляцкую веру», вспомнили и Димитрия-Самозванца и Марину Мнишек.
Конечно, всем этим не могла не руководить царевна Софья для своих видов, но ее опасения и тревоги за свое первенство были напрасны: ровно через год ее соперница Грушецкая уже не существовала: она родила сына, царевича Илью, и на третий день после родов (14 июля 1681 г.) умерла. Через шесть дней умер и царевич Илья.
Польского духу при дворе, стало быть, не осталось.
* * *
Но у властолюбивой царицы Софьи явилась еще новая соперница: меньше чем через год после смерти царицы Агафьи Грушецкой, болезненный царь женился на второй жене (14 февраля 1682 года). Это была девушка далеко незнатного рода: Марфа Матвеевна Апраксина.
Но, женившись 14-го февраля, царь Федор умер 27-го апреля того же года.
Царское семейство еще увеличилось одной женщиной, вдовой царицей Марфой, и еще уменьшилось одним мужчиной.
Царевна Софья самой судьбой, по-видимому, вынесена была на самый верх: все остальное теперь стояло ниже ее – и вдова-царица, бездетная Марфа Апраксина, и другая вдова-царица, мачеха Наталья Кирилловна с сыном Петром, и ее собственные сестры, и старые тетки-царевны: все стояло ниже нее во всех отношениях.
Но в это время воскресал как бы из мертвых ее старый враг – Артамон Матвеев, доселе томившийся в ссылке в Мезени. За него хлопотала у царя последняя его жена Марфа Апраксина, и он переведен был в Лух. Но еще более страшный удар ожидал Софью на другой лень после смерти брата, Федора Алексеевича: боярский и народный выбор пал на долю сына Натальи Кирилловны – маленького Петра: сын славной «лапотницы» был посажен на царство.
Все планы Софьи рушились. Она была в страшном отчаянье. Когда хоронили ее брата-царя, она сама шла за гробом вплоть до собора: это был первый случай во всей истории московского царства, что царевна решилась показаться публично, идти пешком, и громким плачем не могла не обратить на себя внимание народа. Ее останавливали от этого, говорили, что это «непригоже», что такое поведение неприлично для царевны – но она никого не слушала.
Возвращаясь из собора во дворец, царевна продолжала громко плакать и говорила к народу:
– Видите, как брат наш царь Федор неожиданно отошел с сего света – отравили его враги зложелательные. Умилосердитесь над нами сиротами: нет у нас ни батюшки, ни брата: старший брат наш Иван не выбран на царство. А если мы перед вами или боярами провинились, то отпустите нас живых в чужие земли, к королям христианским.
Народ не мог не быть поражен этими словами.
В то же время поведение царицы Натальи Кирилловны показалось иным несколько предосудительными она не достояла в соборе до конца службы, и, простившись с покойником, увела с собой Петра.
Оскорбленные этим тетки царя, Анна и Татьяна Михайловны, тотчас же отправили к царице Наталье монахинь с укоризной:
– Хорош брат – не мог дождаться конца погребенья!
Царица Наталья отвечала монахиням, что Петр еще ребенок, что он не мог выстоять до конца службы не евши.
– Кто умер, тот пусть и лежит, а царское величество не умирал: жив! – резко заметил при этом брат Натальи Кирилловны, Иван, который, как мы видели, был сослан в Ряжск за то будто бы, что подговаривал Ивашку Орла убить «орла в заводи», и который, едва умер царь Федор, тотчас же и был возвращен сестрой из ссылки.
Но на стороне царевны Софьи, кроме ее родичей, Милославских, оставались еще князья Василий Васильевич Голицын, которого Софья любила больше, чем сколько следовало любить своего политического приверженца и подданного, и Хованский, лицо очень близкое к стрельцам, известный на Москве болтун и сплетник, которого и называли «Тараруем». С их помощью, а особенно с помощью стрельцов, можно было многое еще сделать.
Она и сделала… Недовольные некоторыми из своих начальников, стрельцы взбунтовались. Говорят, что известия о затеваемых стрельцами смутах были столько же приятны для царевны Софьи, сколько для Ноя приятны были лепестки масличной ветви, принесенной голубем в ковчег.
Софья старалась тайно подлить масла в огонь, и в этом помогали ей Хованский, Милославский, и особенно одна женщина из малороссийских казачек, Федора Семеновна Родимица, вдова, постельница: она ходила по стрельцам, носила им от царевны Софьи деньги и подогревала их на мятежный подъем несбыточными обещаниями.
Вот почему, едва сын Натальи Кирилловны был провозглашен царем, как она тотчас же вызвала из ссылки своего благодетеля и воспитателя Артамона Матвеева, который один мог уберечь ее с сыном: бразды правления тотчас перешли снова в его привычные руки.
Этого было достаточно для царевны Софьи и это была самая пора, чтобы поднять на ноги стрельцов.
Стрелецкая гроза разразилась 15-го мая 1682-го года, ровно в девяносто первую годовщину убиения Димитрия-царевича в Угличе. День этот заранее был назначен заговорщиками.
Услыхав, что будто бы царевич Иван задушен Нарышкиными, стрельцы с набатным звоном, боем барабанов, со знаменами и пушками двинулись к дворцу. Матвеев и все приверженцы царицы Натальи Кирилловны собрались в ее покоях. Послали за патриархом.
Стрельцам показали царевича Ивана, и они увидели, что он жив, что никто его не душил. Они было стихли.
Но неуместная выходка князя Михаила Долгорукого снова вызвала общий взрыв: за то, что он сделал на стрельцов окрик – началась резня. Долгорукого изрубили бердышами, Матвеева, которого хотела было защитить Наталья Кирилловна и который ухватился было, как за защиту, за маленького царя, вырвали у них из рук, сбросили на площадь, на стрелецкие копья, и изрубили на части.
Наталья Кирилловна, схватив царя, убежала в Грановитую палату.
Стрельцы рыскали по дворцу и искали Нарышкиных. Ошибкой убили стольника Салтыкова, и извинились в ошибке перед его отцом, сказав, что приняли покойного за Нарышкина – и отец еще угостил их водкой. Разрубили на части восьмидесятилетнего старика князя Долгорукого, сначала извинившись, что сгоряча убили его сына Михаилу, бросили труп старика на навозную кучу и на труп положили соленую рыбу.
Целый день искали Нарышкиных и свирепствовали во дворце. На другой день то же: все искали своих жертв, которые прятались двое суток то в комнатах царевны Натальи Алексеевны, маленькой сестры Петра, то у вдовы-царицы Марфы Матвеевны, и об их убежище знала одна лишь постельница Клушина.
Ожесточение бунтовщиков дошло до крайних пределов: от крови и вина они опьянели совершенно, и когда Хованский, «Тараруй», спросил их:
– Не выгнать ли из дворца царицу Наталью Кирилловну?
– Любо! любо! – отвечали ревом эти рассвирепевшие звери. Спасенья нельзя было ждать ни откуда. Надо было опасаться, что обезумевшие мятежники станут бить всех бояр. Поэтому приходилось выдать тех, кого они требовали, а главное – выдать Ивана, брата Натальи Кирилловны.
