И все же я не устоял перед соблазном и спустя полгода, гуляя с отцом, спросил его, как понять тех людей, которые Каина предпочитают Авелю?
Он очень удивился и объяснил мне, что это не новая мысль. Такой взгляд существовал уже в первую христианскую эпоху в различных сектах, одна из которых так и называлась — «Каиниты». Но, конечно, эти сумасшедшие идеи есть не что иное, как попытка дьявола разрушить нашу веру. Потому что, если считать, что прав Каин, а не Авель, то из этого следует, что Господь ошибался, что библейский Бог не есть единственный и подлинный, что в нем возможно усомниться. Каиниты в самом деле распространяли и проповедовали подобные идеи, но эти еретические взгляды давно уже забыты человечеством и ему очень странно, каким образом мой школьный товарищ мог знать об этом. Но, как бы там ни было, он хочет настоятельно меня предостеречь от подобных мыслей.
Глава третья
ЗЛОДЕЙ
Много хорошего, нежного, привлекательного можно было бы рассказать о моем детстве под защитой отца и матери, о спокойной, неторопливой жизни, полной детских чувств, игр в мягком, светлом, любящем окружении. Но меня интересуют только те шаги моей жизни, которые я прошел по пути к самому себе. Все эти милые минуты, островки счастья, райские паузы, волшебство которых мне известно, я оставляю покоиться в сиянии прошлых лет и не стремлюсь еще раз к ним вернуться.
Поэтому, продолжая пока оставаться в эпохе моего детства, я буду рассказывать только о том, что было для меня ново, что двигало вперед, заставляло сходить с привычного пути.
Все снова и снова поступали сигналы из «другого мира», принося с собой страх, принуждение и нечистую совесть. Как революционные веяния, они угрожали покою, в котором я охотно существовал бы и дальше.
Настали годы, когда я вновь увидел, что во мне самом живет нечто такое, что должно скрываться и прятаться в дозволенном светлом мире. Пришла пора, и во мне, как и во всяком человеке, зазвучал зов пола; в этом новом чувстве, захватившем меня целиком, было что-то враждебное и разрушительное, запретное и соблазнительное. То, что вызывало во мне жгучее любопытство, то, из чего складывались мои сны, мои скрытые желания, мои страхи, — великая тайна полового созревания, она не умещалась в охраняемое благополучие моего детского мира. Я поступал как все. Вел двойную жизнь ребенка, который уже перестал быть ребенком. Своим сознанием я жил в привычном, разрешенном мире и в то же время прислушивался к чему-то новому, возникавшему во мне. Одновременно я существовал в мечтах, желаниях, инстинктивных движениях подземного свойства, над которыми сознательная жизнь в страхе старалась возводить мосты, в то время как мир моего детства разрушался. Точно так же, как все другие, мои родители не помогали мне справляться с этими взрослыми проблемами, о которых говорить не полагалось. С неиссякаемой заботой они стремились только поддержать мои безнадежные старания отрицать реальность и по-прежнему цепляться за тот детский мир, который становился все более призрачным и фальшивым. Я не знаю, многое ли могут сделать тут родители, и своих ни в чем не упрекаю. Это было моей задачей — справиться с собой и найти свой путь, и я плохо с ней справлялся, как и большинство благовоспитанных детей.
Всякий человек имеет дело с подобными трудностями. Обычно именно эта проблема становится тем камнем преткновения, когда требования собственной жизни резко сталкиваются с окружающим; когда приходится пробиваться вперед с большими усилиями и многие переживают смерть и возрождение, которое составляет нашу судьбу лишь этот единственный раз в жизни; когда все то, что мы любили в детстве, отходит от нас, гаснет и исчезает, и мы вдруг ощущаем одиночество, холод мирового пространства вокруг. Многие навсегда остаются висеть над этим обрывом, отчаянно и безнадежно цепляясь всю жизнь за безвозвратно ушедшее, за мечту об утерянном рае — убийственную, разрушительную мечту.
Но вернемся к нашей истории. Видения и образы, в которых для меня возникало ощущение того, что детство приходит к концу, не настолько важны, чтобы о них рассказывать. Важнее было новое пробуждение «темного», «другого мира». То, что когда-то олицетворял собой Франц Кромер, было теперь во мне самом. И таким образом «другой мир» снова брал надо мной власть.
После эпизода с Кромером прошло уже несколько лет. Казалось, что эта драматическая страница моей жизни, связанная с ощущением вины, отошла куда-то вдаль и стала воспоминанием о коротком кошмарном сне. Франц Кромер уже давно исчез из моей жизни, и, встречая на улицах, я почти не обращал на него внимания. Однако другая важная фигура той драмы, Макс Демиан, навсегда осталась в моем окружении. Правда, долгое время фигура эта была как бы на периферии, видимая, но пассивная. Потом постепенно приблизилась, так что сила ее и влияние стали ощущаться вновь.
Я пытаюсь вспомнить, что я знаю о Демиане того периода. Возможно, что в течение года или даже дольше я ни разу с ним не говорил. Я его избегал, он также не проявлял активности. Иногда, когда мы с ним встречались, он мне кивал. Иной раз мне казалось при этом, что в его приветливости есть легкий привкус насмешки или какого-то иронического упрека, но, возможно, это было только мое воображение. Тогдашняя история и то влияние, которое он неожиданно оказал на меня, как будто были забыты и мною, и им.
Я вызываю в памяти его образ и теперь, думая о Демиане, понимаю, что он все время оставался здесь, что я его все время ощущал. Я вижу, как он идет в школу один или среди других старших учеников, одинокий, особенный, тихий, как незнакомая звезда, которая существует в своей особой атмосфере, живет по своим собственным законам. Никто с ним не дружил, никто его не любил, только его мать, но и с ней он, казалось, разговаривал не как ее дитя, а как взрослый и равный. Учителя его особенно не беспокоили. Он хорошо учился, но не старался никому понравиться, по временам шли разговоры о каком-то слове, комментарии или возражении, которое он высказывал учителю столь иронично или резко-вызывающе, что лучшего нельзя и пожелать.
Я вспоминаю, закрыв глаза, и образ Демиана всплывает. Где же это было? А, знаю! На улице перед нашим домом. Однажды он стоял с блокнотиком в руке и рисовал. Он рисовал корональный камень с птицей на нем, висевший над входной дверью. А я, стоя у окна, смотрел на него из-за занавески, вглядывался с удивлением в его холодное, сосредоточенное лицо, обращенное к птице, лицо ученого, исследователя или художника, уверенное, волевое, необычно светлое и холодное, с проницательными глазами…
И опять я вижу его. Немного позднее. На улице. Мы вышли из школы и толпились вокруг упавшей лошади. Она лежала перед крестьянской телегой в упряжи и оглоблях, ноздри ее раздувались напряженно и тревожно, из невидимой раны сочилась кровь: дорожная пыль с одной стороны постепенно становилась тяжелой и темной. Я отвернулся с ощущением тошноты и увидел лицо Демиана. Он стоял немного поодаль, позади других, спокойный, элегантный, как всегда, и глядел на голову лошади тем же внимательным, глубоким, тихим, страстно-сосредоточенным взглядом. Я не мог оторваться от этого взгляда и почувствовал, тогда совсем еще не осознанно, что-то очень необычное. Я видел, что это лицо не мальчика, а взрослого мужчины, также мне казалось, или я чувствовал, что это не просто лицо мужчины, а еще и нечто иное. Было такое ощущение, что в нем порой проявляются черты женского лица, так что минутами оно казалось не детским и не мужским, не молодым и не старым, а как будто тысячелетним, не знающим времени, относящимся к каким-то иным исчислениям, нежели к тем, в которых мы живем. Так могут выглядеть животные, деревья, звезды, я не знаю что; тогда я ощущал все это не буквально так, как пишу об этом теперь, будучи взрослым, но как-то похоже. Может быть, он был красив и нравился мне, может быть, казался отвратительным, сейчас трудно сказать. Я видел только, что он был не таким, как мы, он был зверем, духом, образом, не знаю кем, но другим, невообразимо другим, чем все мы.
Вот и все, что я помню, а может быть, даже эти воспоминания тоже часть уже более поздних размышлений.
Минуло несколько лет, прежде чем я вновь соприкоснулся с ним близко. Демиан не участвовал в церковной конфирмации вместе с мальчиками своего возраста, как того требовали общепринятые правила, и это вызвало множество слухов. В школе заговорили о том, что он, вообще-то говоря, еврей или даже язычник. Другие утверждали, будто бы он, как и его мать, вообще не исповедует никакой религии или является членом какой-то таинственной и ужасной секты. В этой связи, как я помню, высказывалось даже подозрение, что он живет со своей матерью как с любовницей. Наверное, он действительно воспитывался вне какой бы то ни было религии, и это могло сказаться на его будущем, и, видимо, потому его мать решила теперь, что двумя годами позднее, чем сверстники, но он все же должен пройти конфирмацию. Вот и получилось, что несколько месяцев он вместе со мной ходил на занятия, где нас готовили к этому событию.
