узел у галстука величиною с кулак! Провинциалам всегда трудно пробиваться… Но как-то пробиваются. Как желтые одуванчики через черный асфальт. Ну вот как вести такого Гаврилу на встречу с молодыми и стильными японскими женщинами?! А может, не надо Гаврилу? Так и не выяснил, как его зовут. Кажется, Стасик. И фамилия, конечно, что-то вроде Рабиновича… Вспомнил – Гольдберг.
Может, лучше без Стасика – втроем?! А?! На стон пойдем, точно! Даже и конспиративно получится. Если к русскому в номер идет одна японка в кимоно – выглядит как-то… В общем, не очень понятно для консервативных японских швейцаров, самураями стоящих на входе. А вот если идут сразу две, и обе в кимоно, то, может быть, коллеги. Не наговорились в ресторане, посидят сейчас в номере, попьют чайку… Они же филологи. А совсем не то, что вы подумали. Или они из «Гринпис»?
Впрочем, тогда еще, кажется, не было природозащитной и скандальной организации «Гринпис».
Или они еще не стали такими известными.
И другие смелые мысли посещали меня в гостинице, когда я подбирал сорочку и галстук для внезапно возникшего рандеву с японкой. Как говаривал незабвенный сансэй Лупейкин. Уж он-то знал толк в подготовке таких встреч. Например, в наиболее ответственный момент помимо габардиновых брюк на свет извлекалось из кожаного чемоданчика под названием «балетка» шелковое белоснежное кашне. Кашне вольно обволакивало сухую и жилистую шею Адольфа. Шелк почти не желтел. И оно, кашне, валило в постель к Лупейкину самых несговорчивых. Шелковая удавка стремительной любви на дебаркадере «Страна Советов».
Кашне у меня с собой, конечно, не было. Зато имелись отличный смокинг и специальная белая рубашка со стоячим воротничком под галстук-бабочку. И тут меня осенило! Никакого смокинга, никаких галстуков. Рубашку со стоячим воротником одену навыпуск, поверх черных брюк. Расстегну побольше пуговиц сверху. Пусть притаившийся на моей груди серебристый крестик на цепочке станет для Херуми путеводной звездой. Он станет притягивать ее взгляд, как свет маяка притягивает океанские «мару». Или крестик станет для нее серебристым паучком из другого, совершенно не японского, мира. Который ей захочется в подробностях изучить. Десять тысяч сров. В смысле, мир изучить. В подробностях.
Я-то знал, какую паутину плетет мой паучок.
Одним словом, я продемонстрирую моей картавенькой профессорше ваби и сибуй.
То есть естественность и отсутствие вычурного.
В духе классической японской эстетики.
К слову сказать, мой сибуй тогда еще отличался мускулистостью и упругостью. Никакого пузца, тыквочкой переваливающегося через брючный ремень. Даже если и с капельками росы, как в стихотворении Басё.
Но это так, к слову.
Приходили во время сборов и другие мысли, которые кому-то покажутся спорными. Например, я думал о непривычности пищи, которую мне вновь придется есть в ресторане. Я и так несколько дней уже страдал. От свежего и почти несоленого лосося в рисовых штуковинах, которые назывались роллами. От теплой водки сакэ, совершено мерзкого запаха и вкуса. Вы когда-нибудь пили теплую водку, примерно двадцатиградусную, закусывая совершенно сырой рыбой? Не пробуйте. Как интересовался у нас незабвенный Забелин после поедания сомнительной котлеты или перекисшей капусты: «Днище не рвет?» Особо жадных до конфет-подушечек он спрашивал по-другому: «Днище не слипнется?» Во всяком случае, мне последний вопрос хорошо запомнился. Я очень любил сладкое. До сих пор люблю. Днище не слипается.
И что прикажете делать, если в ресторане рванет днище моего кораблика, по-прежнему стремящегося к романтическому горизонту? По-научному – случится диарея. А по-деревенски – понос. Бегать в туалет на глазах хорошенькой Херуми-тян? Или сидеть, как дураку, и ничем не закусывать?!
А если метеоризм, что вообще представить невообразимо?!
Закажу красной икры, хлеба и масла. Решил я. Конечно, говорят, что у них икра очень дорогая. Но что делать? Не оцензуриться же, прости меня, господи – иначе не скажешь, на международном уровне мне, русскому филологу Куприку, названному надеждой дальневосточной поэзии! Такой позор не просто скандален. Он обрекает меня на полный провал в нарождающихся отношениях с японской слависткой. Что позволено японцу – не позволено русскому печенегу Ваньке.
Или Саньке. Как хотите.
Сами японцы с удовольствием ели икру с хлебом, намазывая его сливочным маслом. Хорошо помню по интернату.
И вот тут мы, в нашем «мэймэри камин бэк», подходим к самому интересному. Помните, я предложил морщинистому японцу маленькую баночку красной икры? В обмен на жвачку и прекрасные вещи из его страны.
Расфасовывать икру в маленькие баночки нас научил Лупейкин. Приезжая из интерната на побывку в деревню, мы, конечно, рассказывали о наших набегах на «мару», набитых чуин-гамами и газовыми косынками радужных цветов. «Поллитровые впариваете?» – заинтересовался наставник, имея в виду тару для фасовки икры. «Ну а какие же еще!» – удивились мы. С некоторой ленцой и томностью в глазах Лупейкин объяснил: «Купите детского питания. Пюре в баночках. Пюре сожрите. Оно вкусное. Банки помойте и прокипятите. Икру туда заряжайте. За тот же объем возьмете в четыре раза больше товара. Японцы торговаться не будут! Я в доле, за идею. Но про меня – ни гу-гу! Никому ни слова».
Таков Лупейкин.
Он не только знал законы рынка.
Нас поразило то, что он знал вкус детского питания.
Интересно – откуда?
Мы так и сделали.
Отправили гонца в Николаевск и в разных магазинах закупили детское питание. В маленьких, с закручивающимися крышками, баночках. Очень скоро все шесть причалов, где швартовались под погрузку японские лесовозы, были охвачены нашими боевыми тройками. Тройки придумал я. Мы пошли дальше Лупейкина. Достойные ученики своего сансэя.
Старший тройки устанавливал контакт с чифом-конторщиком, узнавал расписание прибытия судов и обговаривал спрос. Что, дескать, нужно? Японцы часто просили икру, черный русский хлеб и сливочное масло. Но были и те, кто заказывал политическую литературу на русском языке. Хорошо шел Ленин. Тома из собрания сочинений и отдельные брошюры, история КПСС, буклеты открыток про Сахалин и Нижний Амур. И еще – октябрятские звездочки, где был изображен маленький, похожий на херувимчика, Володя Ульянов. «Когда был Ленин маленький, с кудрявой головой, он тоже бегал в валенках по горке ледяной». Представить, как Ленин бегал в валенках по горке, за нашим интернатом, я, при всем своем поэтическом воображении, не мог.
Мы не знали, зачем им были нужны на русском языке книги Ленина, основоположника рабоче-крестьянского государства. С примесью интеллигенции. Которую Владимир Ильич называл говном нации. Лупейкин цитировал наизусть и божился, что именно так он ее и называл. Только вместо неблагозвучного слова вождь использовал благородное «гоуно». До сих пор не понимаю, в чем тут благородство?! Очень скоро в нашей школьной библиотеке томов собрания сочинений В. И. Ленина заметно поубавилось. Директор школы Владимир Александрович Маер, он преподавал у нас историю, прекрасный, замечу здесь, человек, задумчиво поглядывал на осиротевшую полку вождя
