Вообще-то Жук оказался ничего. У меня никогда не было собак, и я не знал, как они себя ведут и что это такое — держать собаку, я в кошках немного разбирался. Теперь вот узнавал. Интересно. Жук мне нравился. Умный, не по размеру. Обнюхивал воздух, хвостом вилял. То есть не совсем вилял, самый кончик хвоста мелко дрожал, а иногда заворачивался в восьмерки. Жук вообще очень быстро приспособился к холоду, оброс густым подшерстком, напоминавшим твердую кабанью щетину. Лапы тоже зашерстились, и Жук перемещался по снегу легко, намного легче, чем я. Шагал всегда впереди и чуть сбоку, обнюхивая путь, предупреждая об опасности. Хотя никакой опасности не приключалось. Мир вымер и опустел, остались мы, и только мы, трое и собака.
Иногда с запада доносился гром, иногда тряслась земля, несильно, лениво, устало, иногда в небе вдруг вырастали высокие белые облака, державшиеся недолго, рассыпавшиеся на ватные клочки, которые быстро таяли под солнцем. Порой в небе собирались другие тучи, черные и грозовые, впрочем, они тоже не отличались долговечностью, несколько раз стрельнув молнией, растекались по сферам, и не оставалось от них ничего.
Когда мне не хотелось спать, я выходил на крышу и смотрел по сторонам. Я нечасто видел ночное небо, обычно по ночам приходилось скрываться, прятаться по норам, ямам и трубам, не получалось особо голову задрать. А сейчас у меня было сколько угодно времени. Одевался потеплее и изучал небесные шестеренки.
Огни. Иногда они появлялись у горизонта, красные, то каменно неподвижные, то живые и целеустремленные, меня не интересовали эти огни.
Звезды свисали совсем низко, богатыми ледяными гроздьями, мерцали, усиливая холод. Звезды выстраивались в угловатые фигуры, в которых раньше вроде как усматривали смысл, и предсказывали по ним судьбу, я смотрел вверх и видел, что это полная чушь. Светила были раскиданы по небу совершенно кое-как, щедрой рукой Сеятеля, в прекрасном божественном беспорядке. Я был к ним равнодушен так же, как и они ко мне.
Луна, синяя, с частыми желтушными пятнами, качалась над горизонтом, и люди, которые сумели на ней пережить все это, смотрели на свой разоренный дом сверху вниз и, наверное, тосковали.
Спутники, маленькие бродячие звезды, пересекающие небосвод, спешили по своим давно забытым делам.
Комета, сорвавшаяся звезда, которая никак не может упасть, она плыла почти над головой, косматый хвост ее тянулся через треть неба и сиял, как алмазный песок.
Все это походило на будильник из коллекции Егора, небесные шестеренки перекатывались, запинались, зацеплялись друг за друга, только пружину не надо было подводить. Мир продолжал катиться, но как-то отдельно от меня, рядом, за стеной, что ли. Это было странное ощущение. В последнее время я слышал мир слишком остро, струны, связывавшие небо и землю, проходили прямо через мое сердце, во всяком случае, мне так представлялось…
А теперь я оказался на обочине. Вернее, на берегу. Мимо текла река, а я только смотрел. Хорошо, давно об этом мечтал. Сидеть и смотреть на водовороты, думать, из чего сделать мачту, требовалось что-то крепкое и одновременно легкое, длинное. Я торчал на крыше до замерзания и до окоченения шеи, задрав голову, потом возвращался к теплу, к печке, подбрасывал дров и спал до утра. Днем искал мачту.
Я искал мачту, Алиса шила парус.
— Скоро придет весна, — повторяла она каждый вечер. — Скоро…
У Алисы были исколоты все пальцы, и я ей верил. Снег уже прекратился, небо стало синим, и солнце светило гораздо дольше, и утром, и вечером, так что к полудню предметы покрывались блестящими коротенькими сосульками. Жук подпрыгивал, скусывал их и с аппетитом хрустел, брызгая ледяной крошкой.
«Скоро придет весна», — повторял я про себя и достраивал плот. Маленькие бутылки я бросал в сетки, средние связывал в гирлянды, а большие использовал как поплавки. Получился пузырь, на этот пузырь я установил раму, связанную из деревянных и пластиковых карнизов, легкую и прочную, рама возвышалась над бутылками почти на полметра.
Раньше я никогда не строил плотов, лодок и вообще плавсредств, опыта у меня не было никакого, но здесь я вдруг почувствовал, что умею это делать, знаю, как должен выглядеть плот. Именно плот, лодку строить не из чего, а плот как раз, только мачты нет. Но я ее найду, в самом дальнем доме наверняка есть что-нибудь подходящее, наверняка…
К этому дому я выбрался в четверг. Конечно, я не знал точно, что сегодня четверг, но будильник Егора уже очень давно показывал «четверг», а значит, он и был. Четверг — прекрасный день.
Проснулся рано, солнце выставилось между двумя соседними зданиями и пустило луч, попавший в стеклянную бутылку на подоконнике, а от нее мне в правый глаз. Я разлепил его и тут же услышал, как шевельнулся в другой комнате Жук. Все-таки чуткость у них поразительная, улавливает малейшее колебание воздуха, чувствует едва различимую тепловую волну, слышит изменение ритма сердца… Хорошая собачка.
Жук живет в соседней комнате, рядом с Егором. Весь день сидит возле него, слушает, как тот дышит, отмечает, и, если в дыхании случаются перебои, подает Алисе знак отрывистым свистом. Караулит.
Но со мной гулять выходит. И вообще, слушается.
— Жук, — позвал я.
Жук появился на пороге, мрачный черный демон, адская собака кошмаров, бич всех обитателей лесов.
— Привет, — сказал я.
Жук не ответил. Он вообще скуп на звуки. Не рычит, не воет, дышит только, гремит колючками гребня. Хвостом еще дребезжит.
Кажется, раньше собаки приносили хозяевам тапки. Но у меня нет тапок, ботинки я далеко не снимаю, храню на печке, за ночь они просыхают и запасаются теплом, с утра надевать приятно. Но до принесения ботинок Жук не дорос еще, к тому же я сильно опасался, что по пути он ботинки сожрет, вчера мы выдали ему консервную банку на вылизывание, и он стремительно очистил ее черным двойным языком, после чего, немного поколебавшись, сжевал и банку. Жестяную. И не подавился.
— На улице меня жди, — велел я.
Жук удалился.
Я вылез из спальника, надел ботинки.
Заглянул к Алисе.
Та уже растопила печь, варила похлебку и шила парус. Сидела в койке, накрытая до подбородка огромным лоскутным одеялом, выглядела смешно.
— Ты куда? — спросила она, каждый день так спрашивала.
— Погуляю. Надо мачту доделать.
— Правильно, правильно… Иди. Уже скоро. Парус почти готов. Ты все осмотрел?
— Один дом остался, самый последний.
— Поищи иголок, ладно?
Я пообещал. Иголка — редкая вещь, ломается быстро, но иногда везет. В последнее время мне часто везет, не знаю…
Там, у собаки. Я оглянулся, увидел Алису и вернулся к ней. К ним с Егором. Мы нашли доски, примотали Егора к ним и двинулись назад.
Тоннель оказался пуст, а обратный путь получился неожиданно короток, отягощенные Егором, мы добрались до шахтерского поселения меньше чем за день. Там погрузили Егора на дрезину, а еще припасы погрузили и двинулись прочь, потому что шахтерское поселение, лишенное хозяев, стремительно разваливалось. Дальше…
Дальше было возвращение. Отступление… Нет, возвращение. Долгое и трудное, не хочется вспоминать. Егор выжил. Воспаления не случилось, он впал в однообразное бессмысленное состояние, открывал глаза, ел жидкую кашу. Выжил. И мы отыскали это место, обозначенное на карте Скелета.
А сейчас я искал мачту. Потому что приближалась Вода.
Последний дом окружал рыхлый подтаявший снег, но я уже знал, как с ним обращаться — долго вытаптывал дорогу, трамбовал наст снегоступами, прошел без риска, влез в окно, оказался пятый этаж.
Не знаю почему, но на пятом я не стал задерживаться, побрел сразу вверх. Заглянул в несколько жилищ. Ничего примечательного, обычное барахло, битые бутылки, глиняные горшки, и только на самом верху…
Квартира маленькая. Остальные в этом доме просторные, эта нет, настоящая каморка. Похожа на широкий балкон, тянется вдоль западной стены, наверное, здесь чудесные закаты. Вся мебель смотрит на улицу, так что, сидя на диване, можно видеть тонущее солнце. И, развалясь в кресле, выуживать из синеющего неба первые звезды. Лежа на кровати, разглядывать, как набухают с утра тучи. И в самом конце, там, где стеклянная стена переходит в стену, сидеть на самом краю.
Сначала я решил, что это сон. В последнее время я часто путал сон с явью. Это оттого, что сны мои стали другими. Успокоились, что ли, постепенно сравнялись с реальностью. Если раньше я мог точно определить разницу, теперь граница размылась. Я почти не видел кошмаров, и в жизни кошмара стало гораздо меньше, даже свет изменился — что-то произошло, то ли с воздухом, то ли с солнцем, оно светило, словно через лимонную воду, утром ярче, вечером нежнее.
Сейчас тоже светило это лимонное солнце, и в конце квартиры в плетеном кресле сидел человек. Мертвый, конечно, живых я не видел давным-давно, и это, кстати, тоже наводило на мысли. Иногда я чувствовал, что все это не по-настоящему — не может же быть, что людей вообще не осталось?
