продолжает он, Филопемен был исключительный полководец, который реформировал ахейскую армию, и в этом отношении, безусловно, превосходил Тита. Поэтому, заключает он, «присудим греку венок за военное искусство, римлянину — за справедливость и сердечную доброту» (
Flam. 22–24).
Прибавлю к этому, что Филопемен был великий воин, но не обладал умом великого политика. Он был владыкой всего Пелопоннеса, но не в силах был встать выше мелких дрязг, старых счетов и старой мести. Казалось бы, он должен был понять, что лучше было оставить Мессению, и особенно Спарту, вне союза. Захватив ее, он по греческой поговорке «держал волка за уши»; она была источником непрерывных смут и волнений. Но он не мог выпустить Лаконию из рук. В результате он запутал в Спарте такой узел, который уже никто не мог распутать. Это в конечном итоге и привело союз к гибели. Он твердил, что не желает вмешательства римлян в дела Эллады. Но сам давал повод им вмешиваться чуть ли не ежедневно. А его невеликодушная политика позорила ахейцев в глазах иноземных народов.
Он держался с римлянами независимо и гордо. Это прекрасная в нем черта. Сами римляне уважали его за это. Но он был так упрям, так резок, так непримирим, что в конце концов раздражил римлян до предела. И что еще хуже — оттолкнул от себя всех, кто искренне любил Элладу и хотел ей помочь. Он последовательно поссорился с Титом, Лепидом, Метеллом и Аппием Клавдием. В результате у ахейцев в Риме не осталось друзей, — а они были даже у этолян! — и некому было замолвить за них слово в сенате.
Калликрат и новая политика
Мессения снова введена была в союз. Ахейцы были печальны, но спокойны. Они чувствовали скорбь после утраты Филопемена, но черпали утешение в сознании исполненного долга, а также в собственной гуманности и милосердии. В самом деле, говорили они, невозможно было поступить с мессенцами гуманнее, чем поступили они. «По собственной вине мессенцы попали в безвыходное положение; но великодушием Ликорты и ахейцев вновь приняты в союз» (Polyb. XXIII, 17, 1). Беспокоили их только римляне. Они могли не понять гуманности ахейцев. Поэтому ждали бури. Но все обошлось довольно тихо. Страшная смерть Филопемена запечатала им уста. Кроме того, не было жалоб. А «римляне никогда не вмешивались во внутренние дела Эллады по собственной инициативе; это вмешательство всегда вызывалось самими греками» (Моммзен){26}. Но несчастные мессенцы больше не жаловались.
Однако оставалась еще Спарта, эта кровоточащая рана союза. Новый стратег, Гипербат, созвал собрание и доложил, что получено еще одно — которое уж по счету! — письмо от римлян, где они требуют уладить, наконец, дела в Спарте. Надо решить, что делать. Встал Ликорта и сказал, что делать ничего не надо. На письмо не стоит обращать внимания, как и на все прежние. Вся беда в том, что римляне чересчур уж сочувствуют слабым и несчастным.
— Римляне исполняют только свой долг, когда с участьем выслушивают умеренные просьбы людей, которые кажутся обездоленными. Но достаточно бывает доказать римлянам, что требование их невыполнимо или противно достоинству и выгодам друзей их, и они не имеют обыкновение настаивать и действовать насильственно.
Возражал оратору сам стратег и его единомышленник Калликрат, новый лидер, возвысившийся после смерти Филопемена. Но верх взял все-таки Ликорта. В Рим отправили очередное посольство, чтобы в очередной раз отказаться исполнить римские требования. Но почему-то в посольство вошел так настойчиво возражавший Ликорте Калликрат. Ахейцы прибыли в Рим и тут-то и случилась катастрофа.
Войдя в сенат, Калликрат начал говорить совсем не то, что ему было поручено, а нечто прямо противоположное. Мало того, «он вздумал даже… поучать римлян», — с горечью говорит Полибий. Калликрат с некоторой иронией напомнил события последнего времени. Уже много лет римляне бьются со Спартой, посылают уполномоченных, шлют письма, но ни единого их распоряжения до сих пор не выполнили. Или вот Мессения. Римляне настаивали, чтобы ахейцы ничего не предпринимали против мессенцев, и хотели быть третейскими судьями. А чем кончилось? Ахейцы не обратили ни малейшего внимания на запреты римлян, причем «вопреки справедливости не только разорили всю страну, но знатнейших граждан или осудили на изгнание, или после всевозможных истязаний умертвили, хотя те сдались им сами». То же самое теперь происходит со Спартой. «Давно уже вы предписали возвратить на родину Лакедемонских изгнанников», но ахейцы и не подумали исполнить это требование. «В непокорности эллинов, в том, что они оставляют без внимания предписания римлян и их требования, виноват сам сенат». Если римлян это устраивает, если они хотят, чтобы так и было впредь, ну что же, тогда «пусть они и впредь поступают так, как они поступают теперь» и видят, «как планы их по-прежнему терпят неудачу».
В каждом государстве, продолжал оратор, есть две партии — друзья римлян и люди, которые делают карьеру на том, что во всем римлянам противоречат. (Калликрат явно намекал на своего соперника Ликорту.) Они разжигают против римлян народ, называют себя борцами за свободу, и толпа носит их на руках. А истинные друзья римлян — оратор имел в виду, конечно, самого себя — пребывают в презрении и забвении. Пусть же римляне выразят хоть какое-нибудь одобрение друзьям и изобразят в лице хоть немного строгости по отношению к своим всегдашним противникам.
Как только Калликрат умолк, сразу же открылась дверь, и вошли спартанские изгнанники. Конечно, они уже заранее обо всем договорились с Калликратом. Они были немногословны — видимо, кто-то из доброжелателей успел им намекнуть, что римляне устали от бесконечных речей и за глаза называют греков болтунами. Поэтому они простерли к римлянам руки и молили о сострадании.
И Калликрат, говорит Полибий, убедил римлян. Они отправили письма уже не только к одним ахейцам — опыт показал, что это совершенно бесполезно, — но и ко всем окрестным народам, прося содействовать возвращению изгнанников. Как с болью пишет Полибий, они как бы пригласили всех «в свидетели укрощения ахейцев». Размахивая письменным приказом римлян, Калликрат отстроил стены Спарты, восстановил законы Ликурга, вернул спартанских и мессенских изгнанников (181 г.). Так закончился долгий и мучительный спартанский кризис[27] {27}.
Но миссия Калликрата имела и другие последствия, роковые для ахейцев, говорит Полибий. «Торжествующий, с… ответом римлян в руках, явился Калликрат в Элладу, не сознавая того, что навлек на всех эллинов, в особенности на ахейцев, величайшие несчастья». Его предательство, продолжает историк, послужило для ахейцев началом упадка. До этого времени римляне говорили с ахейцами почти как с равными. Сейчас они впервые заговорили
