В отделение неврологии его привел Витальич. Не поленился, выделил час своего времени.
Сестра, встретившая их в приемном покое, сказала, что заведующий будет через несколько минут, и повела их в кабинет. Кабинет размещался на втором этаже, дорогу к нему преграждали три солидные купеческие двери, сестра открывала их специальным ключом.
— Как в вагоне… проводники, — пошутил Витальич, чтобы загладить возможное неприятное ощущение, которое возникает у людей, попадающих в помещение за многими замками.
— Да, — согласился Федя, но у него возникли другие ассоциации, и вовсе не с Н-ской психушкой, где он лежал два года назад. Ту больницу он помнил плохо, в ней он не ходил по отделениям и палатам и не знал, каким образом открываются двери… Ему вспомнился следственный изолятор, в котором он с начмилом и командиром батальона охраны готовился освобождать заложников.
В отделении неврологии, как и в следственном изоляторе был особый запах лекарств вперемешку с запахами кухни и человеческих выделений. Букет этот создавал ощущение тяжелого и даже липкого воздуха, какой всегда бывает в помещениях, изолированных от нормального мира… Почему в таких заведениях одинаковый воздух? Может быть, это воздух неволи?
Сестра открыла дверь в кабинет заведующего, но они не вошли, потому что Витальич сказал:
— А вот и сам хозяин, — и указал в сторону коридора, по которому навстречу им шел худой мужчина, немного похожий на Чехова. Однако сходство полностью разрушалось тем, что вместо пенсне, на его носу сидели большие роговые очки — непременный атрибут физиков, спорящих с лириками в семидесятых годах.
В кабинет Федя вошел первым. Витальич и завотделением на правах хозяев задержались в коридоре.
«Ни хрена себе, отделение неврологии», — подумал он, увидев решетки на окнах.
Витальич перехватил этот взгляд и сказал, успокаивая:
— Это предосторожность… Бывают ошибки в диагнозе, и в отделение попадают психические больные… Но ты к ним не относишься…
Конечно, и отделение, и заведующий ему не понравились. Отделение — тюрьма, а заведующий — типичный психиатр, то есть человек, который после пяти лет работы по специальности мало чем отличается от своих пациентов.
Потом врачи заговорили на латыни, и Витальич перевел ему, что заведующий рекомендует сделать полное обследование, поставить диагноз, а уж потом говорить о лечении.
— Так что ты располагайся здесь, обследуйся, а уж лечиться тебе потом или нет, решишь сам, понял?
— Угу, — ответил Федя. Он давно понял, что все это — игра. Его водили за нос и с отделением, чтобы не шокировать, и с обследованием, но игра эта не вызывала в нем резкого протеста, поскольку напоминала ложь близких людей во благо его, и он решил им подыграть.
— Хорошо, — сказал он, — я остаюсь, но только на обследование…
— Да, да, — в один голос подтвердили Купрейчик и Виктор Витальевич, — сейчас не то время, чтобы ради койко-дней держать кого-либо в стационарах, а потом ты сам решишь, лечиться тебе или нет… Может, случится так, что и лечиться необходимости не будет…
А Витальич добавил:
— Заведующий у нас крупный специалист, и нам повезло, что его занесло к нам, в глубинку… Только у нас такое бывает, когда на периферии оказываются лучшие специалисты, чем в области… Правда, благодарить за это мы должны не столько начальство, сколько его бывшую жену…
Витальич говорил так, как говорят о близких людях, завязывая в один узел Внучека и Купрейчика… Завязывая одной болью, от которой ни один, ни второй не могли излечиться…
Палата, где его разместили, была на двоих и считалась блатною. Но таковой она называлась не только потому, что в ней размещали людей, близких к городскому начальству и лечившихся от алкогольного психоза, но и потому, что это была единственная палата, где имелась дверь. Правда, она открывалась внутрь и не имела ни крючков, ни ручек.
А потом наступила больничная рутина, которая, наверное, одинакова во всех отделениях, независимо от того, есть ли решетки на их окнах или нет. Днями — анализы, обследования, обходы, вечерами — предложения находящихся на лечении алкоголиков сыграть в карты или пропустить по маленькой и заглядывания в палату с дверью больничного имбецила Женечки. Женечка восемь месяцев в году помогал банщикам в горбане и называл себя «простыящиком», видимо, от когда-то услышанного — пространщика. Остальное время он лежал в отделении у Купрейчика: два месяца весной, два — осенью.
Женечка был достопримечательностью отделения. Он единственный, кого запомнил Внучек. Да и трудно было его не запомнить, когда он по нескольку раз за вечер открывал двери палаты, заглядывал внутрь и произносил фальцетом одну и ту же фразу:
— А тут у нас кто?
После каждого обследования Купрейчик звал Федю в кабинет, показывал мудреные графики, энцефалограммы, приглашал принять участие в их осмыслении и говорил:
— Ты сам должен осознать свое состояние, ты — сам себе врач.
На десятый день пребывания Феди в отделении заведующий пригласил его в очередной раз. На столе лежала синяя папка.
— Эта методика не использовалась в СССР, — сказал Купрейчик.
Раскрыв папку, он с гордостью добавил:
— Пятна Роршаха. Купил у одного спекулянта… Тысячу рублей отдал… Чрезвычайно сложное, но и интересное обследование. Им мы окончательно определимся с этиологией, — и, поскольку Федя мало что понял, пояснил — Нужно определить, органик ты или нет. А еще проще, больной ты на самом деле или просто считаешь себя больным…
Купрейчик не спеша разложил рисунки на столе изображениями вниз, приподнял несколько, — видимо, ему необходимо было соблюдать какую-то последовательность, — и перевернул один из них.
— Какие ассоциации вызывает у тебя этот рисунок? — спросил он, показывая что-то похожее на раздавленного разноцветного хамелеона. Иллюзия, будто хамелеон раздавлен, усиливалась тем, что рисунок на одной половине листа зеркально повторялся на другой стороне.
Записав Федины впечатления, Купрейчик картинно потер руки, как делают люди, когда говорят: «А я что говорил, все сходится», — и дал исследуемому другой рисунок, который, по мнению Феди, был похож на всадника на коробке папирос «Казбек», разумеется, это были два всадника, скачущие в разные стороны…
На следующий день в палату заглянула медсестра и вновь пригласила Федю к заведующему.
Внучек шел за ней и думал, что пора заканчивать этот спектакль… С этой мыслью он и вошел в кабинет.
В кабинете, к удивлению Феди, сидел Витальич, на лице его сияла улыбка радости, и Внучек, чтобы не огорчать главного, решил потерпеть еще немного.
— Садись. Как мы и предполагали, у тебя все в порядке, это не органика, это функциональное, а значит, ты, Федор Степанович, просто симулянт, — хохотнул Витальич.
Потом они оба стали расшифровывать ему какие-то врачебные термины и чуть ли не в один голос утверждать:
— Теперь чуть-чуть психотерапии, — и ты здоров…
— Хотя ты и так здоров, — сказал Купрейчик, — просто сейчас ты не веришь в это.
Той беседой они заронили в него каплю надежды. И с каждым днем надежда крепла.
— Я здоров, я здоров, мое тело переполняет светлая энергия, — как молитву повторял он настрои, составленные для него Купрейчиком, вбивая в свое сознание и подсознание мысль, которая рано или поздно должна была материализоваться и поставить его на ноги… Заведующий настоял также, чтобы он делал по утрам зарядку и обливался холодной водой.
Обливался Федя во дворе отделения, под презрительные взгляды алкоголиков и восторженные восклицания Женечки, всегда присутствующего при этом. Там же, во дворе, он стал перекидывать кучу булыжников с места на место…
— Все к одному, — увидев это, сказал Купрейчик, — все к одному, тело и душа связаны, никто не знает как… Не дано человеку этого знать, но ты не переживай. Как на тело можно воздействовать через душу, так и на душу через тело… И не забывай: я здоров, я самый здоровый человек в мире… Нельзя избавляться от болезни, нужно приобретать здоровье… Запомни это, мало ли что в жизни случится, и возле тебя уже не окажется таких нянек, как я и Витальич.
Уже стояла теплая погода, когда он выписался из больницы. Уже появились маленькие листочки на деревьях, и тополя стояли в легкой зеленой дымке. Уже надо было готовить к лету беседки и готовиться к решающей схватке с Глушаком и его кодлой.
Схватка должна быть одна: длительного бодания он выдержать не мог, в больнице его только наживулили, сшить себя окончательно он должен был сам.
— Я здоров, я силен, я резок, я решителен, я ни перед чем не остановлюсь, я никого не боюсь, — говорил он себе перед тем, как выйти из квартиры. Время от времени он доставал из чемодана и прятал в карман халата опасную бритву «Золинген», доставшуюся по наследству от деда, и это тоже вселяло в него уверенность, — дополнительную…
