Проблема разрешилась с помощью Сары. Бывший чабан показал себя человеком мужественным, сражался в первых рядах, под ним убило лошадь. После боя он изловил двух коней, оставшихся от контрабандистов, и, весьма довольный добычей, возжелал немедленно отправиться восвояси, дабы приступить к налаживанию своего дайханского хозяйства. Об этом он и заявил Дурды, а тот, подумав, велел ему взять на себя обязанность доставить раненых бойцов в мервскую больницу.
Обо всём этом Берды узнал уже по дороге в Мерв, когда пришёл в сознание от тряски на виляющей колёсами арбе. А вот где и как были раздобыты арбы для раненых, об этом хитромудрый Сары благоразумно помалкивал, а Берды было не до расспросов — раны воспалились и дёргали, как созревший нарыв, хоть криком кричи. Берды стискивал зубы, глухо, как рассерженный барсук, ворчал, чтобы не застонать от боли, и торопил погонять лошадей. А когда от тряски боль становилась совершенно нестерпимой, он либо громко мычал сквозь зубы революционные песни, либо впадал в беспамятство…
* * *
Он, конечно, не стал посвящать Узук во все подробности: зачем эго ей, ещё подумает, что он на похвалу либо на сочувствие напрашивается, а может, и ещё на что-нибудь. Пусть Огульнязик — глупая, милая, ослеплённая своей честностью Огульнязик! — пусть она отвергла его любовь, оставила, как путника среди пустыни, у которого пала лошадь. Пусть так. У него достанет сил пережить это, выбраться из пустыни к человеческому селению. Но он должен также найти в себе мужество и самолюбие, чтобы действительно не стать сродни воробью, с которым сравнила его Огульнязик, воробью, для которого ничего не стоит перепорхнуть на старую ветку, если новая, облюбованная им, оказалась ненадёжной опорой! Нет, не будет он порхать, не хочет, не может, наконец, потому что отвернуться от костра — не значит погасить его, и отвергнутая любовь не умирает от разрыва сердца!
… — Вот так всё это и произошло, — сказал Берды. — В общих чертах… Кто были эти негодяи — контрабандисты или басмачи, мне неизвестно. Знаю только, что там был Аманмурад. Вероятно, лежит где-нибудь сейчас, зализывает свои раны, с собаками не найдёшь…
— Можно на Бекмурад-бая нажать, — сказала Узук. — Он-то знает, где его братец прячется.
— Можно нажать. И ещё кое-кого надо в выжимал-ку посадить. Торлы, например. Чтобы красный сок из него потёк! Он пока в тюрьме клопов кормит, да клопы из него одну кровь сосут, правду из него мы выжимать будем.
— Не понимаю, при чём здесь Торлы?
— А при том! Рыльце в пушку по самые уши. Что на Бекмурада, что на него — одну пулю надо: они от жизни избавятся, жизнь — от подлецов.
— Как можно равнять Бекмурад-бая и Торлы! Один — эксплуататор, другой — всю жизнь усердный батрак.
— Его усердие собаке бросили — есть не стала! Если у меня о его преступлениях спросят, я не стану затрудняться поисками его достоинств.
— Не могу согласиться с тобой, Берды. Война и твоя нынешняя служба так тебя ожесточили, что совершенно перестал ты в людях хорошее видеть. А Торлы, как ни говори, два раза спасал меня от смерти, собственной жизнью рискуя. И за Советскую власть он воевал вместе с вами.
— Теперь — за Аманмурада воюет, в Советскую власть стреляет!
— Ты сам видел это? Собственными глазами?
— Видел — не видел, а знаю точно, что был Торлы в перестрелке на стороне бандитов.
— И знаешь, что он в тебя стрелял?
— Не в меня, так в других стрелял.
— Не знаю, Берды, насколько ты прав. Мне по душе и твоя убеждённость и твоя классовая непримиримость. Но эти качества, по-моему, не должны идти вразрез со здравым смыслом. Ты обвиняешь Торлы, а другие столь же убеждённо утверждают, что он ни в чём не виноват. Алыча и персик не могут быть плодом одного дерева — истина либо тут, либо там.
— Кто утверждает, что Торлы не виноват?
— Все.
— Кто — все?
— Люди, дорогой Берды, люди.
— Люди изнутри, что овцы снаружи, — и белые бывают и чёрные.
— Бывают. И всё же я склонна верить правде десяти человек, нежели правде одного.
— Один — это, безусловно, я?
— Не обижайся на меня, Берды, но ты, по-моему, немножко увлёкся.
— А десять — это кто?
— Это те люди — половина села, — которые пришли поручиться за невиновного, оставили свои оттиски пальцев на казённой бумаге и увезли Торлы с собой,
— Освободили из-под ареста?!
— Да.
— Тогда я вообще ничего не понимаю!
— Надо понимать то, что есть, а не то, что тебе хочется. Торлы в тебя не стрелял и вообще…
— Да, не стрелял! Но, если хочешь знать, в меня стрелял твой Аманмурад! Вот куда попала его пуля, смотри!
Это был невольный, но мастерски нанесённый удар в солнечное сплетение. Глаза Узук широко раскрылись, как от внезапной непереносимой боли. «За что же ты меня так, Берды-джан! — мысленно ахнула она и задохнулась болью. За что?!»
Поняв, что ляпнул глупость, Берды насупился и замолчал. Молчала и Узук, ожидая, пока отпустит удушье, и думая о человеческой несправедливости. Потом она встала.
— Уже уходишь? — спросил Берды.
— Ухожу, — ответила она, только сейчас вспомнив об узелке с гостинцами Черкез-ишана. — Возьми, — она подала узелок. — Черкез-ишан просил меня передать тебе его подарок.
Жалкая попытка реванша, попытка швейной иглой парировать удар топора не достигла цели. И Узук ушла, ступая по развалинам царского дворца и унося в себе горькую обиду за незаслуженно жестокий, точно рассчитанный удар.
А Берды, опираясь на свой посох, провожал её взглядом, полным нежности, и нимало не думал о том, как грубо и тяжко оскорбил он сейчас женщину. Женщину, которую когда-то любил больше собственной жизни, больше спасения души.
Он совершенно не догадывался, какую душевную травму нанёс ей сорвавшимся в горячке словом. Это было так же подло и низко, как умышленно раздавить солдатским ботинком доверчиво попискивающего и беззащитного цыплёнка-пуховичка. Если бы Берды знал, он никогда не простил бы себе этого проступка.
Но он об этом не узнал никогда.
Змею лови рукой врага
Тёмная ночь нужна стае волков, вышедшей на добычу. Тёмная ночь союзница и человека, чьи помыслы сродни волчьим. Аманмурад любил безлунную тьму, Она была неверной союзницей, потому что порой таила в себе тех, с кем меньше всего искал Аманмурад встречи. Но она же помогала и ему избежать этих встреч, и делала это чаще, успешнее, нежели подыгрывала его недругам. Он прощал ей её недостатки, как прощают коню, споткнувшемуся о сурчиный холмик, прощал — как любовнице, бросившей мимолётный взгляд на другого; отдаваясь объятиям ночной тьмы, он испытывал лёгкое, возбуждающее чувство насторожённости человека, понимающего, что его могут предать, но это произойдёт лишь в том случае, если сам он пойдёт навстречу опасности. По натуре Аманмурад не был игроком, но он не был и трусом, и поэтому за время своих длительных ночных скитаний, если не вошёл во вкус риска, то во всяком случае принимал его, как должное.
Окольной тропкой он подъехал к порядку Бекмурад-бая. Соскочив с коня, замотал повод за таловый куст и пошёл пешком в сторону кибиток. Собаки, бросившиеся к нему с глухим ворчанием, успокоились, завиляли хвостами, признав знакомый дух.
Бекмурад-бай встретил брата с обычной сдержанностью, хотя и был недоволен его появлением — Аманмурада взяли на заметку власти, и ему следовало быть осторожней, не навлекать на других подозрение, которого и без того в избытке. Кто ходит по краю обрыва, тот волен красоваться собственной удалью, но сдуру загреметь вниз, да ещё брата за собой потащить — чести мало.
— Пошли кого-нибудь лошадь постеречь, — попросил Аманмурад, глядя, как брат занавешивает окна и убавляет в лампе огонь.
— Не украдут, — ответил Бекмурад-бай.
— Все честными стали в ауле? — Аманмурад оборвал нервный смешок. — Не воровства опасаюсь, а досужих глаз: кои я опознают — и мне не сдобровать. Или вместе с ворами и недруги наши перевелись? Тогда поздравляю тебя.
— Плохо в ауле, — сумрачно сказал Бекмурад-бай, — хоть беги отсюда на край света. Прежде знали: этот — Друг, этот — враг. А нынче ничего не разберёшь, никому не доверишься — сегодня он у твоего сачака сидит, а назавтра, глядишь, всю родню твою до седьмого колена поносит. Не люди стали, а так, вроде камыша под ветром, а ветер всё чаще от нас дует.
— Меле с Аллаком воду мутят?
— Они — мелочь, хотя и блоха тоже кусает, но от блошиных укусов ещё никто не умирал. Опаснее другие. Ячейки какие-то организуют, где ни свата, ни брата нет, одна голая правда сидит.
— Для чего сидит?
— Чтобы людей по рёбрам бить, ни чужих, ни своих не жалея.
— Хе! От такой правды все разбегутся, даром что она — голая, — хихикнул Аманмурад. — Каждому свои рёбра дороги.
— Если бы бежали, а то наоборот — в ячейку все лезут.
