class="a">[541].
Немного позже я вернусь к цитате Ренана из Кювье, а также к его постоянным отсылкам к естественным наукам. В настоящий момент нам следует отметить, что вся середина «Будущего науки» отведена восхищенным рассказам Ренана о филологии, науке, которую он изображает как самое трудное для характеристики из всех человеческих начинаний и как наиболее строгую из всех дисциплин. В стремлении филологии стать подлинной наукой о человечестве Ренан открыто причисляет себя к кругу Вико, Гердера, Вольфа и Монтескьё, а также таких близких современников-филологов, как Вильгельм фон Гумбольдт[542], Бопп и великий ориенталист Эжен Бюрнуф[543] (которому и посвящен этот том). Ренан помещает филологию в центр того, что он постоянно именует движением познания, и действительно, сама книга является манифестом гуманистического мелиоризма[544], что, принимая во внимание ее подзаголовок («Размышления 1848 года») и другие книги 1848 года, такие как «Бувар и Пекюше» и «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта», совершенно лишено иронии. Таким образом, в некотором смысле манифест в целом и рассказы Ренана о филологии в частности – а к тому времени он уже написал объемный филологический трактат о семитских языках, который принес ему премию Вольнея, – были предназначены для того, чтобы очевидно выявить отношение Ренана как мыслителя к важнейшим социальным проблемам, поднятым 1848 годом[545]. То, что он решил создать такие отношения на основе наиболее опосредованной из всех интеллектуальных дисциплин (филологии), той, популярность которой не слишком велика, самой консервативной и самой традиционной, предполагает высочайшую степень обдуманности позиции Ренана. Поскольку на самом деле он говорил не как человек с другими людьми, а скорее, как размышляющий специалист, который принимал, как он выразился в предисловии 1890 года, неравенство народов и необходимое господство немногих над многими как само собой разумеющийся антидемократический закон природы и общества[546].
Но как Ренану удавалось удерживать свои позиции и говорить то, что он говорит, в такой парадоксальной ситуации? Что такое филология, с одной стороны, если не наука всего человечества, наука, основанная на единстве человеческого рода и ценности каждой человеческой единицы? И с другой стороны, что такое филолог, если не – как доказал сам Ренан своими расовыми предрассудками в отношении восточных семитов, изучение которых утвердило его в профессии[547], – человек, безжалостно разделяющий людей на народы высшие и низшие, либеральный критик, чья работа питает самые эзотерические представления о времени, происхождении, развитии, взаимоотношениях и ценности человека? Частично на этот вопрос отвечают его ранние письма на филологические темы к Виктору Кузену, Мишле и Александру фон Гумбольдту[548], [549]: Ренану как профессиональному ученому, профессиональному ориенталисту было присуще сильное цеховое чувство – чувство, которое и устанавливало дистанцию между ним и массами. Но более важным, я думаю, является концепция Ренана о его собственной роли филолога-ориенталиста в более широком поле истории филологии, ее развитии и целях, как он их видел. Другими словами, то, что может показаться нам парадоксом, было ожидаемым результатом того, как Ренан воспринимал свое положение в филологической династии, ее истории и основополагающих открытиях, а также в том, что он, Ренан, в этой области сделал. Поэтому Ренана следует охарактеризовать не как говорящего о филологии, а скорее, как говорящего филологически со всей страстью неофита, использующего зашифрованный язык новой престижной науки, ни одно из утверждений которой о самом языке не может быть истолковано ни прямо, ни простодушно.
На то, как Ренан понимал, воспринимал и был научен, филология наложила свод собственных доксологических правил. Быть филологом означало руководствоваться в своей деятельности, прежде всего, рядом недавних, переосмысливающих предыдущий опыт, открытий, которые фактически положили начало филологической науке и придали ей собственный особый эпистемологический статус: я имею в виду период примерно с 1780-х и до середины 1830-х годов, последняя часть которого совпадает с периодом начала обучения Ренана. В его мемуарах повествуется о том, как кризис религиозной веры, кульминацией которого стала утрата этой веры, привел его в 1845 году к жизни ученого: это было его посвящение в филологию, ее мировоззрение, кризисы и стиль. Он считал, что на персональном уровне его жизнь отражает институциональную жизнь филологии. В своей жизни он решил остаться таким же христианином, каким когда-то был, только без христианства, но с тем, что он называл la science laique (мирской наукой)[550].
Лучший пример того, на что была способна и на что не способна мирская наука, был представлен Ренаном много лет спустя в лекции под названием «Об услугах, оказанных филологией историческим наукам», прочитанной в Сорбонне в 1878 году. Показательно в этом тексте то, что Ренан, когда говорил о филологии, явно имел в виду религию. Например, он утверждал, что филология подобно религии сообщает нам о происхождении человечества, цивилизации и языка только для того, чтобы его слушателям стало ясно, что филология может донести гораздо менее цельное, менее связное и позитивное послание, чем религия[551]. Мировоззрение Ренана был непоправимо исторично и, как он однажды выразился, морфологично, так что единственным для него, тогда еще совсем молодого человека, способом перейти от религии к филологической науке было сохранить в новой мирской науке историческое мировоззрение, полученное от религии. Так, «только одно занятие казалось мне достойным, чтобы наполнить мою жизнь, и это – продолжение моих критических исследований христианства [тут – намек на главный научный проект Ренана по истории и происхождению христианства], используя те обширные возможности, которые предлагала мне мирская наука»[552]. Ренан – в соответствии с собственным постхристианским стилем – растворился в филологии.
Различие между историей, предлагаемой внутри христианства, и историей, предлагаемой филологией, сравнительно новой дисциплиной, и есть то, что сделало современную филологию возможной, и это Ренан прекрасно понимал. Всякий раз, когда речь заходит о «филологии» в конце XVIII – начале XIX века, под этим следует понимать новую филологию, к главным достижениям которой относятся сравнительная грамматика, новая классификация языков по семьям и полное отрицание божественного происхождения языка. Не будет преувеличением сказать, что эти достижения были более или менее прямым следствием подхода, согласно которому язык был явлением целиком и полностью человеческим. Это видение стало актуальным, когда эмпирически было доказано, что так называемые священные языки (в первую очередь древнееврейский) не были изначальными и не имели божественного происхождения. То, что Фуко назвал открытием языка, было секулярным событием, вытеснившим религиозную концепцию божественного райского дара языка человеку[553]. Одним из последствий этого сдвига, в результате которого этимологическое, династическое представление о языковом родстве было смещено представлением о языке как о
