Только впоследствии я узнал, что в молодые годы Сергей работал в одной из больших московских типографий.
Потом он еще много раз навещал меня в типографии и всегда говорил, что запах типографской краски напоминает ему юность и какие-то очень приятные и интересные события.
Есенин быстро сошелся со всеми рабочими, в особенности со старым метранпажем товарищем Хатисовым, которого ласково называл "папашей".
Однажды наборщики и печатники типографии "Зари Востока" на квартире у своего товарища устраивали вечеринку (это было в годовщину Октябрьской революции) и попросили, чтобы я привел с собой "Сирожу".
Почти все рабочие были грузины и армяне.
Поэт отлично чувствовал себя в этой компании, читал стихи, плясал лезгинку, подпевал "мравалжамиер"… Одного только не мог принять – некоторых чрезмерно острых для него кавказских кушаний домашнего приготовления.
И вот интересное сопоставление.
Спустя некоторое время мы были приглашены на именины к одному журналисту. Здесь Есенина встретили почтительно-ласково, отвели ему лучшее место за столом. Все гости были из местной русской интеллигенции. Среди присутствовавших было много интересных людей. Играли на рояле, пели романсы и хоровые песни.
Сергей весь вечер просидел рассеянный, ушедший в себя, нехотя пил, вяло отвечал на вопросы, читать стихи отказался наотрез, сославшись на то, что болит горло, и задолго до конца вечера шепнул мне:
– Давай смоемся!
Выбрав подходящий момент, мы улизнули.
Выйдя на улицу, Есенин облегченно вздохнул и сказал:
– За два часа ни одного человеческого слова! Все притворяются, что они очень умные, и говорят, словно из граммофонной трубы!…
Я и потом много раз замечал, что Есенина совершенно не тянет в так называемое "образованное общество", где он не встречал открытых, непосредственных слов, задушевной беседы. А они-то главным образом и привлекали Сергея.
ЛИ ПУ
Мы несемся на парном фаэтоне по Коджорскому шоссе. В гору, в гору!
Трещат камни под копытами тонконогих жилистых лошадей. Залихватски машет кнутом извозчик-молоканин. Фуражка у него с лакированным козырьком, а над левым ухом вьется по ветру завитой рыжий чуб.
Отчаянный народ – тифлисские извозчики! Есенин любит их быструю и шумную езду, с гиком и посвистом…
В двух километрах от города, на голом месте, стоит "Белый духан" – небольшой одноэтажный домик в две-три комнаты. Его окружает чахлый сад, обнесенный низким каменным забором. У входа на старом покосившемся столбе висит фонарь. К фонарю привязан железнодорожный колокол, в который бьют, когда подъезжает кутящая компания.
Над дверью голубая вывеска:
"ДАРЬЯЛ"
ВИНО, ЗАКУСКИИРАЗНЫЙ ГОРЯЧИЙ ПИЩ"
Прислонившись к фонарю, стоит пожилой шарманщик. У него заломленная на затылок синяя фуражка блином, белый платок на шее, синяя залатанная чоха чуть не до пят, под ней красный архалук. Широчайшие штаны забраны в пестрые шерстяные носки. На ногах крючконосые чусты из мягкой кожи.
Завидев наш фаэтон, шарманщик начинает быстро крутить ручку своего гнусавого инструмента. Мы узнаем мелодию "Сама садик я садила…".
Входим в духан. Садимся. Заказываем. ‹…›
Когда известное количество вина было выпито, а шашлык съеден, Сергей Есенин хитро взглянул на меня, подозвал к себе хозяина и, загадочно двигая руками, начал с ним вполголоса о чем-то договариваться.
Тот с серьезным видом понимающе кивал головой.
В результате этих переговоров через несколько минут наш столик перекочевал на самую середину дороги.
– Зачем это? – удивился я.
– Вот чудак! – воскликнул Есенин. – Как же ты не понимаешь? Ведь здесь мы будем хозяевами не только одного столика в духане, а всего мира!… Здесь каждый в гости будет к нам, и запируем на просторе!…
Что и говорить, – тут было хорошо.
Тифлис урчал и дымился где-то глубоко внизу, а над нами висело огромное небо, такое просторное, какое можно увидеть только с вершины горы. В небе плавали большие черные птицы, словно нарисованные тушью на голубом шелку. А выше, над ними, спешили куда-то легкие тающие облака… Могучая тишина ласково обволакивала нас и звала дружить со всем, что существует прекрасного во вселенной…
По шоссе шли люди, пригородные крестьяне. У них была горная, легкая походка и прямо поставленные сухие головы. Приятно было смотреть на их открытые загорелые лица и светлые морщинки на висках.
Подгоняемые людьми ослы и буйволы тащили в город арбы с хворостом, углем, сыром, кислым молоком в глиняных кувшинах.
Есенин подходил к каждому крестьянину и жестом предлагал сесть за наш столик и выпить стакан вина. При этом у него было такое открытое и доброжелательное выражение лица, что трудно было отказаться.
И они присаживались, поднимали к небу стаканчики, наполненные золотым вином, произносили короткие тосты, медленно выпивали, а выпив, последние капли сбрасывали на горячую землю, произнося заклинание: "Пусть твой враг будет такой же пустой, как эта чара!"
Друг каждой затейливой выдумки – толстый и рослый хозяин духана – переводил нам тосты.
Здесь были пожелания жить еще столько лет, сколько листьев на дереве, быть таким же правдивым и правильным в своей жизни, как правая рука, которую протягивают в знак дружбы и которой наносят удар врагу.
– Сколько звезд на небе, пусть столько же будет у тебя в жизни счастливых дорог! – говорил один.
– Будь чистым, светлым и прозрачным, как вода в роднике, – говорил другой.
– Пусть в знойные дни тебя всегда осеняет тенью доброе облако! – провозглашал третий.
Сергея эти простодушные тосты приводили в восхищение. Он просил меня записывать их, сам пробовал говорить в этом же роде, но у него не получалось.
Он сердился на себя и спрашивал, как капризный ребенок:
– Почему? Ведь я же поэт!
Пришлось объяснить, что тосты у грузин – традиционные. Они, как пословицы и поговорки, насчитывают тысячи лет. В них каждое слово, каждый образ отшлифован многовековой практикой. Создать такой тост по первому желанию, одним махом, очень трудно.
– А то, что мы ни с того ни с сего расселись среди дороги и угощаем вином каждого проходящего мимо, – добавил я, – это, наверное, представляется крестьянам странным и ненужным, потому что они привыкли к выпивке относиться прежде всего как к обряду, и каждый свой обряд сопровождают вином. Ты тоже придумал какой-то необходимый тебе сейчас обряд – обряд дружбы.
Выслушав меня, Есенин сразу остыл, даже загрустил и уже хотел снова перебраться в помещение.
Но тут я рассказал ему о гениальном китайском лирике VIII века Ли Бо (Ли Пу). Этот замечательный поэт был приглашен ко двору императора. Придворного поэта полюбила императрица. Ли Пу бежал от этой любви. Император в благодарность дал ему пятьдесят ослов, нагруженных золотом и драгоценными одеждами, которые надевались только в дни самых торжественных дворцовых празднеств.
Отъехав немного от столицы, поэт велел среди проезжей дороги накрыть стол с яствами и стал угощать проходящих и проезжавших крестьян, а угостив, на каждого надевал придворную одежду.
Когда золото было израсходовано, вино выпито, кушанья съедены, одежды розданы, Ли Пу пешком отправился дальше. Дошел до огромной реки Янцзы, поселился здесь и часто ночью на лодке выезжал на середину реки и любовался лунным отражением.
Однажды ему захотелось обнять это отражение, так оно было прекрасно. Он прыгнул в воду и утонул…
Есенина поразила эта легенда. Он просил еще подробностей о Ли Пу.
Я прочел ему отрывок из поэмы китайского лирика:
Грустная, сидела я у окна,
Наклонившись над шелковой подушкой,
Вышивая, уколола себе палец.
Капнула кровь,
И белая роза, которую я вышивала,
Сделалась красной…
Я думала о тебе -
Ты сейчас далеко, на войне,
Может быть, истекаешь кровью?…
Слезы брызнули из моих глаз…
Снова я, грустная, села к окну
И стала вышивать слезы на шелковой подушке.
Они были, как жемчуг,
Вокруг красной розы…
Спустя много месяцев, в течение которых никто из нас ни в письмах, ни в разговорах не вспоминал о Ли Пу, летом 1925 года я получил от Есенина из Москвы письмо с портретом Ли Пу (вырезка из какого-то английского журнала) – охмелевший поэт бредет куда-то, сопровождаемый юношей и девушкой. Он добродушен, счастлив и спокоен.
На портрете была надпись:
"Дорогому другу Коле Вержбицкому на память о Белом духане.
