Объевшись, они рыгали — это было их победной музыкой. Они уничтожили Париж мешками — с утра до ночи раздавалась команда: «Двадцать дамских рейтуз! Сорок шелковых рубашек! Триста метров английского коверкота!» («Мото-мех-мешочники», 9 августа 1941).
Создается впечатление, что солдаты и офицеры немецкой армии не полностью относятся к человеческому роду (о чем более подробно — ниже). В интерпретации Эренбурга, предававшиеся телесным усладам в завоеванных ими странах подтверждают «своего рода правило экспоненциального роста удовольствия», когда утоление нескольких желаний одновременно «становится скорее проявлением навязчивого состояния, нежели порочности, скорее вычурным, нежели деликатным»[364]. Здесь можно добавить: и более комичным, как и многие проявления самоудовлетворения, идущие вразрез с конвенциональными формами взаимоотношений с миром. Советский солдат, привыкший к умеренности, знающий, как важно не переходить черту в удовлетворении желаний, никогда не оказывается в подобном положении. С немцами же это случается постоянно, как видно на примере Фрица Вебера с его неумеренным аппетитом, когда речь заходит о цыплятах и свиньях, ему не принадлежащих, в стране, куда он пришел оккупантом. Вебер очень быстро сам оказывается в роли цыпленка, которого «обработали» солдаты Красной армии.
Неумение придерживаться разумной меры в удовлетворении желаний приводит к тому, что эти псевдогерои живут и действуют как бы «не в такт» с собственным местом в порядке вещей. В этом — одна из причин того, почему и авторы, и изначально предполагавшиеся адресаты писем, цитируемых Эренбургом, находятся в мире фантазий и просто не успевают осознать, что происходит в действительности. Зачастую они остаются в прошлом, как та офицерская жена из Берлина, что обменяла чемодан на уютное кресло в неподходящее время, или «господа из германского информационного бюро», которым «трудно на старости лет переучиваться: они привыкли играть на свадьбах, и теперь они весело пиликают на похоронах» («К ним!», 26 марта 1944). В других случаях, наоборот, они оказываются поглощены фантазиями о мировых завоеваниях, как один пленный «меланхоличный немец», убежденный, что «в итоге Гитлер победит». Хотя и в его мире фантазий не все безоблачно: он обеспокоен тем, что после оккупации последнего русского города у немцев останется «из всей армии один полк. А ведь <…> придется еще идти на Индию…» («Орда на Дону»). Среди жертв этих мегаломанских фантазий — слишком доверчивый последователь пропаганды Геббельса, видевший себя в Сибири еще до того, как он пересек линию Восточного фронта, и многие жители Германии, которые «пытаются объяснить себе, откуда у русских солдаты, откуда у русских танки», и при этом «путаются в объяснениях. Они ведь уничтожили Красную Армию на бумаге. Теперь эта „уничтоженная армия“ их гонит на запад» («14 января 1943 года», 14 января 1943). Жена роттенфюрера, видимо, виделась себе воплощением идеальной немецкой домохозяйки — верная подруга и хранительница замечательной квартиры с красивой, модной мебелью. Молодой солдат, просивший у своей матери варежки для победного похода на Сибирь незадолго до того, как все его подразделение было уничтожено Советской армией, наверняка просто представлял себя в образе непобедимого немецкого завоевателя.
Аленка Зупанчич пишет о том, как «отношения „универсальных сущностей“ (характеров) друг с другом и с другими „универсальными сущностями“» всегда «либо складываются слишком успешно, либо оказываются недостаточными»[365]. В примерах, приведенных здесь, «универсальные сущности» идеальной жены, храброго солдата и благодарного адресата государственной пропаганды оказываются неадекватны реальным событиям в реальной жизни, потому что реальные индивидуумы не могут полностью реализовать свои «сущностные» символические роли. Зупанчич видит в этом несоответствии, в этом «либо слишком успешно, либо недостаточно» основу «большинства комических ситуаций и диалогов»[366].
У Эренбурга почти нет диалогов, по крайней мере в прямом смысле — его герои не разговаривают друг с другом. Однако его сатира по сути своей диалогична, ибо она подчеркивает абсурдную природу утверждений, действий и образа жизни врага, сравнивая более ранний репортаж с более поздним, газетную статью — с тем, что произошло в действительности, чьи-то намерения — с реальностью, название правительственного отдела — с родом деятельности занятых в нем людей, официальное определение чьих-либо профессиональных обязанностей — с тем, что от этого человека ожидается на самом деле. И самый главный диалог — между теми, кто до сих пор пребывает в состоянии невежества, и теми, кто уже узнал действительное положение вещей и осознал тот факт, что знание это пришло слишком поздно.
Безусловно, этот диалог не прямой, а опосредованный. Эренбург цитирует первоисточники, чтобы «показать, что они противоречат сами себе»[367]. На стороне советского журналиста — знание и понимание истинной сути происходящего; немцы же должны приобретать это знание через сопротивление собственных убеждений. Известно, что формула фатальной невинности — «они не знают, что творят». Согласно Петеру Слотердайку (и позже — Славою Жижеку), формула абсолютного цинизма — «они прекрасно знают, что творят, и все равно это делают». Враги в текстах Эренбурга следуют принципу «они думают, что знают, что творят, и понимают, что они на самом деле творят, только сотворив это», что можно определить как «принцип шута». Враги-шуты заслуживают того, чтобы о них говорили с сарказмом. Именно это Эренбург и делает, когда цитирует репортаж Германского информационного бюро о том, что «Между Бугом и Днестром происходили бои местного значения, в ходе которых нами захвачены пленные», и затем продолжает:
Одно непонятно: почему русские, застревающие на речных переправах, вязнущие в трясине и разбитые немецкими танками, продвигаются каждый день на десятки километров? По мнению германского информационного бюро, русские застревают. По мнению фрицев, русские наседают. Скажем прямо: фрицам виднее… («К ним!»)
«Фрицы» — это немецкие солдаты и офицеры, наученные опытом и знающие, как атаки русских сказываются на их жизни на фронте — и на их жизни вообще. Те, кто начал войну, будучи уверенными в быстрой победе, изменились до неузнаваемости спустя лишь несколько месяцев:
Декабрь увидел новых немецких солдат. Их не узнать. Они поседели от инея. Они забыли о «крестовом походе», о расовых признаках. Они забыли даже о трофейных подстаканниках. Железным крестам они предпочитают куцавейки, и даже генералы думают не столько о «великой Германии», сколько о теплых набрюшниках («С Новым годом!», 1 января 1942).
Страстный любитель победных сообщений Геббельса узнает правду о положении, в котором оказалась его собственная армия,
по супу. Когда фриц услышал зловоние, шедшее от миски, он взволнованно залопотал: «Что это?» Офицеры объясняли: «Конина». Но солдат Бернгард Шульце ответил: «Во-первых, это не конина, а собака. Конину едят господа офицеры. Во-вторых, теперь всё ясно — мы попали в котел»… («Облава», 17 января 1943)
