Акимова поднялась на второй этаж, постучала в кабинет заведующего, услышала «да» и толкнула дверь. Через пару минут она вышла из кабинета и не спеша вернулась в отделение. Ольшевский выслушал ее сомнения и порекомендовал оставить их при себе.
- Вы хороший врач, Акимова, у вас есть будущее, не лезьте в это дело с головой. Нам приказано «наблюдать», а не диагностировать и лечить, а уж тем более разоблачать! Так что смотрите, записывайте и ко мне по этому поводу не ходите. У вас есть множество заслуживающих профессионального внимания больных. Вот о них я готов говорить с вами в любое время. Что же касается Кравченко, понадобитесь - я вас вызову.
К некоторой грубоватости главврача в больнице относились снисходительно: поговаривали, что не склеилось у него в личной жизни; что, якобы, звали работать в Москву, в институт судебной психиатрии имени Сербского, но в последний момент место занял сынок какого-то большого начальника; что хотел посвятить себя науке, а на него повесили наполовину разваленное больничное хозяйство, - словом, впору самому с ума сойти, а не психов лечить.
Акимова, как все, жалела Ольшевского и привычно сносила его беззлобное хамство. Кравченко же все больше становился ей интересен. Мелькнула даже мысль о диссертации: «Моделирование симулятивных симптомов» или что-то в этом роде.
12 марта Акимова записала: «Больной лежит на постели, укрывшись с головой. На вопросы не отвечает. На окружающее не реагирует. Неопрятен. Постоянные жевательные движения».
15 марта: «Больной лежит в постели. Настроение подавленное, часто слезы на глазах. В контакт не вступает, на вопросы не отвечает. При попытке с ним заговорить натягивает на голову одеяло. На окружающих не реагирует. Неопрятен с мочой».
22 марта: «Периодические отказы от еды».
10 апреля: «Дезориентирован в окружающем пространстве. Находится как бы в сонном состоянии. Все время одинаковые механические движения: часто моргает и все время жует. На вопросы отвечает не всегда, часто повторяет одни и те же слова».
Акимова поражалась способности Кравченко отбирать из поведения окружавших его психически больных людей и примерять на себя только те проявления, которые не вступали в противоречие друг с другом, в совокупности образуя картину настоящего заболевания. Она не сомневалась, что Кравченко талантливо играет. Но для кого? Где тот зритель, которого надо убедить, уверить, разжалобить, заставить плакать или смеяться, но, главное, действовать?! Действовать в интересах актера-симулянта. Кто в партере? Два охранника, которых больше интересуют пышные формы санитарки Богдановой, нежели содержание разыгрываемого Кравченко спектакля? Ольшевский, который лишь однажды завернул на обходе в третью палату, искоса взглянул на Кравченко и поспешил дальше? Она, врач Акимова, ведущая постоянное наблюдение больного? Наверное, сначала нужно понять, а ради чего весь этот театр? Что должно произойти перед тем, как упадет занавес? Соберется комиссия, которая признает Кравченко психически больным, а значит, неспособным отвечать за какое-то совершенное им преступление? Если так, то люди в погонах теребили бы врачей с утра до ночи: «Вы что там, настоящего придурка от симулянта отличить не можете? У нас следствие стоит, а вы молоточками по коленкам стучите и консилиумы проводите? Преступник должен на нарах лежать, а он у вас под одеялом греется и котлеты жрет? Чтоб завтра было надлежащее заключение, иначе послезавтра мы проверим, а не проживали ли ваши родственники на временно оккупированной территории?» Так уже было не раз: привезут из тюрьмы горемыку, а через неделю - давай бумагу, куда его: назад в тюрьму или под капельницу. А Кравченко… Больше месяца прошло - и никто не звонит, не торопит, не требует. Странно…
20 апреля Акимова, как всегда, шла в третью палату в конце обхода, чтобы не торопясь посмотреть на Кравченко, подметить перемены в его поведении. По коридору часто-часто зашлепали тапочки Богдановой, тапочки, которые невозможно было ни с чем спутать. Акимова обернулась и увидела санитарку, бегущую с кувшином воды в руке.
- Горим, доктор, горим! - крикнула она, обгоняя Акимову.
- Где горим? - встревожилась врач.
- В третьей… Кравченко горит… - выдохнула Богданова, проносясь мимо.
Акимова вбежала в палату, когда санитарка вылила последнюю порцию воды на тлеющую под Кравченко простыню.
- Он курил лежал… лежал, курил… папироса курил… - то и дело моргая и заикаясь рассказывал Сафиулин, - потом дым пошел… из кровати дым пошел… из него дым пошел… из матрас дым пошел… везде дым, дышать воздух нет… я кричу - «горим!»… он лежит… он молчит… он горит… умер, наверное… сгорел совсем… голова сгорел…
Акимова решительно протиснулась к кровати Кравченко, легко отодвинув грузную фигуру Богдановой. Больной лежал, неподвижно глядя в потолок. Из залитого водой матраца сочился едкий дымок, запах горелой ваты неприятно щекотал ноздри, щипал глаза. Акимова подняла остатки обгоревшей простыни и увидела на теле больного следы ожогов.
- Вам больно, Кравченко? - спросила она, стараясь не терять глаз больного, - вот здесь… и здесь.?
Кравченко медленно повернулся к стене и натянул на голову одеяло. Зацепившись автоматом за дверной проем, в палату влетел Овчинников с алюминиевой кружкой в руке.
- А я за киселем на кухню ходил, - растерянно оправдывался он, - слышу, кричат «пожар!»… я бегом… что случилось-то?
- Вам не следует надолго покидать больного, - строго произнесла Акимова, - приведите все в порядок, Богданова, смените ему постель, положите новый матрац. Я пришлю медсестру обработать обожженные места.
- Матрац, матрац… Где ж его взять-то? - недовольно буркнула санитарка.
- Поищите, в своих запасах.
- Запасы… как будто этих запасов бездонная бочка… - ворчала Богданова, поднимая с постели Кравченко и усаживая его на стул, - ух ты, а здорово обгорел, болезный. Посмотри за ним, а я в кладовку, - бросила она Овчинникову и вышла из палаты.
20 апреля Акимова записала в истории болезни №24: « На вопросы не отвечает, не общается. На внешние раздражения не реагирует. Во время курения на его койке загорелись простыня и матрац, а он даже голову не повернул в ту сторону. Много спит или лежит с открытыми глазами, устремив взор в одну точку».
…Он не среагировал на боль, - крутилось в голове Акимовой, - хотя ожог должен был просто выбросить его из постели. Он должен был искать воду, что-нибудь холодное, к чему можно прислониться и купировать боль. А он лежал неподвижно. Может, я не права и у него и в самом деле серьезные отклонения в психике? Но Сафиулин, психопатический больной со стажем, в диагнозе которого нет сомнений, не на шутку испугался огня. Да и остальные в палате встревожились, отреагировали. Все, кроме Кравченко! Что это? Результат волевого усилия? Крепкий парень! И такого доверили охранять этим двум олухам?! Один у Богдановой отсыпается, другой за киселем пошел, а скорее, к девчатам на кухню; есть там одна, Татьяна… Зайти еще раз к Ольшевскому? И получить отповедь? Успокойся, Акимова, у тебя кроме этого Кравченко два десятка по-настоящему больных, которым нужна твоя помощь, иди к ним - целее будешь.
30 апреля в истории болезни Кравченко появилась запись: « В течение 20 минут с больным было четыре припадка. Тонические судороги при отсутствии зрачковых рефлексов. Больной во время припадков покрылся весь потом. После припадков заснул».
6 мая: «Припадков не наблюдалось. В контакт с окружающими не вступает. Неподвижно лежит, устремив взгляд в потолок, и жует. На вопросы шепчет что-то нечленораздельное. Много спит. Иногда отказывается от еды».
- Ну что, я пошел, счастливо подежурить, - Овчинников подмигнул Павленко, - вы сегодня на пару с Богдановой в ночь заступили, не соскучишься.
- Да уж постараемся. Соловьи-то поют, заснуть не дают.
Овчинников прихватил автомат и, махнув рукой, притворил дверь палаты №3. Павленко привычно пристроился на стуле у входа и уткнулся в номер «Правды» трехдневной давности. Писали о первой годовщине Победы над фашистской Германией; о весеннем севе на Дону; о судебных процессах над немецкими прихвостнями на Кубани. Время от времени Павленко погружался в сладкую полудрему, но, как ему казалось, через мгновение просыпался, тер глаза, отгоняя сон и снова принимался бродить по газетным строчкам. К полуночи больница утихла. Богданова пару раз заглянула в «третью», принесла кружку чая с ломтем белого хлеба, поворчала на ленивую и неповоротливую напарницу, за которую все приходится делать самой, и зашлепала своими тапочками по коридору.
Павленко подложил под голову сложенное вчетверо одеяло и решил основательно прикорнуть, перекрыв вытянутыми ногами узкий проход к входной двери. Он закрыл глаза и постарался представить свою деревню неподалеку от Запорожья - еще не вошедший в берега после весеннего разлива Днепр, хлопотунью-мать, вечно собирающую в дорогу кого-нибудь из их большой семьи.
