– то ли от любопытства, то ли от презрения. Его гигантская фигура царила над беспокойной толпой, рядом застыли те, что родились за семь веков и являли собой результат тщательного отбора. Они стояли полукругом, следуя порядку поколений. Тут были воины, несколько монахов и три-четыре доктора права. Среди военных самым видным казался адмирал дон Хофре. Как гласила молва, он был убит на капитанском мостике своей галеры, и грудь его до сей поры пронзало копье. Увидал я и множество женщин: красивых и уродливых, старых дев и замужних, вдов и монахинь. Были среди родичей и те, что умерли детьми, но даже их маленькие фигурки отличались той же суровостью и надменной важностью. Теперь мне смешно вспоминать их всех, как смешно вспоминать и свое тогдашнее волнение. Вздумай Господь ниспослать мне такую милость и окружи сонмом ангелов небесных, я не был бы так горд, как тогда, ведь сердцем ценил я предков своих выше ангелов. В том нет моей вины. Так мне внушали с младенчества. И гнев предков был страшнее гнева Божьего. Бог только и может, что отправить грешников в преисподнюю, а вот гнев умерших Тенорио грозит бесчестием.
При сем любопытно было вот что. Все они походили на самого первого, на того разбойника, чья кровь в нас текла. Но сходные черты, передаваясь из поколения в поколение, смягчались, облагораживались, лица удлинялись, кисти рук утончались, и фигуры становились изящными, даже хрупкими. У нашего общего прапрадеда была большая голова, лицо с обрубленным подбородком, нависшие над глазами брови; но те из его потомков, кто по времени был ближе ко мне, имели высокие умные лбы, выгнутые тонкой дугой брови, сильные подбородки изысканной лепки. Правда, носы отличались разнообразием, ибо предок наш, чей нос и носом-то трудно было назвать, тут мало что мог нам завещать. И предки мои Тенорио, при многих общих чертах, именно носы почитали меж собой отличительным признаком, крайним выражением индивидуальности. Посему многие семейные прозвища шли от носов: скажем, дон Диего был Курносый, а дон Фроилан – Орлиный Нос.
Я увидал себя стоящим среди них, и облик мой представился мне обобщением всех различий и сходств. Я венчал собой эволюцию, процесс совершенствования. Будь у меня дети, с них начался бы упадок. Я же был вершиной и, осознав это, почувствовал уверенность в себе, но броня не была достаточно крепкой, чтобы защитить от ожидавших меня испытаний.
Отец занял место в центре собрания.
– Позвольте представить вам Дон Хуана, моего сына.
Я отвесил поклон, чуть ниже, чем следовало отдать королю, но чуть выше, чем склонился бы я перед Богом. И каждый из предков в знак приветствия поднял вверх правую руку. Что-то внутри у меня трепетало, но назвать свое чувство я пока не мог; да, люди эти были непогрешимыми судьями, чье право судить мои поступки было всегда неоспоримо, я в какой-то мере стоял выше их, ведь они пришли в сей мир, дабы я смог появиться на свет. И раз теперь они меня призвали, то, видно, из желания сделать своим представителем. Да, я должен подчиняться их власти, но не роняя собственного достоинства, всем видом своим выказывая: «Вот, значит, какова мне цена, коль скоро все вы собрались вершить суд надо мной». Наверняка подобных слов они от меня и ожидали. Поведи я себя как робкий и смущенный юнец, они облили бы меня презрением.
Я поворотился к отцу:
– Так что это, сеньор? Суд надо мной или мой первый выход в свет?
Отец ничего не ответил. Он отпустил мою руку, шагнул назад и занял место рядом с дамой, которая глядела на меня с нежностью и, должно быть, была моей матерью. Увидав ее, я поклонился ей особо и улыбнулся. Она была красива, и от облика ее шло дивное очарование. Я не мог не обратить внимание на ее нос, только нос я от матушки, бесспорно, и унаследовал, ибо матушка моя не принадлежала к клану Тенорио, потому в характере ее не главенствовали гордость, спесь и решительность. Но лишь много позже я понял, что она была из числа редких женщин, аристократизм которых выливается в пренебрежение любыми условностями света и которые из всего дарованного человеку выбирают духовность. Теперь я знаю, почему ей так нелегко было произвести меня на свет.
Один из тех, кто принадлежал к судейскому званию, шагнул из полукруга и встал рядом со мной. Вид он имел весьма суровый. Но в нем угадывались также великая хитрость и некая ироничность. Он держал себя очень важно, хотя улыбка нарушала торжественный лад. Судя по этой улыбке, я мог бы найти с ним общий язык, но не без труда. Должно быть, человек этот презирал равным образом и грубость, и чванство; правда, с первого мгновения я заподозрил, что он презирает и меня.
– Ну, мальчик, как? Провел веселую ночку? В первый раз, разумеется. И ты, как любой и всякий, после первой гулянки смущен душой. Не стоит того. Мы призвали тебя сюда, чтобы помочь разобраться в самом себе.
Меня начинали бесить его снисходительный тон и лисья улыбка.
– Неужто здесь так принято? И всякий Тенорио, впервые согрешивший, является на суд умерших?
– Нет и нет! Мы еще никогда не собирались по такому поводу.
– Значит, подобная честь оказана только мне?
– Да нет же! Как личность – ты еще один Тенорио, равный прочим. Мы видим в тебе последнее колено в роду, не более. До особости же твоей, или индивидуальности, нам дела нет.
– Тогда…
– Мы призвали тебя и вправду из-за твоего греха, но согрешил ты не столько против Бога – в такие дела мы нос не суем, – сколько против нас.
Я не мог уразуметь, куда он клонит. И не находился с ответом. Только чтобы не промолчать, то есть не уронить своего достоинства, я указал на отца:
– Вот дон Педро Тенорио, благодаря которому могу я считать себя полноправным членом столь великолепного собрания. Отец научил меня подчинять жизнь свою двум законам: закону Господнему и закону нашего клана. Так вот, в родовом кодексе чести не содержится правила, запрещающего мне провести ночь с продажной женщиной. По крайней мере, мне оно неведомо. И о нем не обмолвились ни отец мой, близ коего я прожил до десяти лет, ни наставник, в чьи руки передал меня родитель – с десяти до двадцати лет. Ежели все эти сеньоры поклянутся, что никогда этим не грешили, я им поверю, хоть и с трудом. А покуда…
Среди собравшихся послышался
