убивать его?
– Но в другой раз рассудку своему я помрачиться не позволю.
Невольно я произнес эти слова с особым драматизмом, и они должны были произвести на собрание большое впечатление, однако не произвели, и, кажется, никто не уловил их пафоса.
– Но мы не столь требовательны. Мы вовсе не запрещаем тебе поддаваться эмоциям, терять голову… Тут нет ничего плохого, а порой выходит и некая польза. Подумай сам: если бы этой ночью ты не поддался эмоциям, мы не обошлись бы с тобой столь благодушно. Эмоции – смягчающее обстоятельство. Ты был так поглощен своими чувствами, что не заметил, как тебя обвели вокруг пальца.
– Только это?
– Насколько нам известно… А нам известно все.
– Вам известно то, что касается вас. Но не то, что тревожит меня.
– Разумеется, у тебя свои сомнения.
– Для меня все, что произошло нынче ночью, связано воедино. Ты с адвокатской изворотливостью можешь отделить важное для вас от того, что вам безразлично. А для меня все слито вместе. Стоит дернуть за одну ниточку, остальное потянется следом. А теперь слушайте внимательно. Итак, Командор де Ульоа посмеялся надо мной. У старика была своя цель, по вашим словам, он мечтает обобрать меня. Но по ходу дела он еще и унизил меня: всего несколько часов назад я был чист, затем я потерял невинность в объятиях шлюхи. Командор рассчитывает, что забавы эти отвлекут меня, ослабят мою волю или попросту оболванят, но то унижение, которое испытываю я в одиночестве, явно лишь для единственного Свидетеля моего одиночества, а Он – властитель судеб; все пути исходят от Него и к Нему возвращаются. И вот я не могу не спросить себя: «Зачем надобно Господу мое унижение? Я хранил добродетель, моя плоть хранила чистоту. По чести говоря, я и думать не думал ни о непорочности собственного тела, ни даже о самом своем теле. Оно служит мне двадцать три года, и я не знал от него ни бед, ни радостей. Его точно и не было – будто я в карете по гладкой дорожке катил прямехонько в рай. Но выходит, с телом нельзя не считаться, как и повелел нам Господь – Он-то тело непременно принимал в расчет. Господу нужно было, чтобы я свое тело познал, и Он прибегнул к помощи дона Гонсало. Он словно крикнул мне: «Эй, парень, вот оно, твое тело, ведь я дал его тебе для чего-то!»
Я замолк. Оглянулся вокруг. Слова мои были встречены громким смехом. Адвокат снова вышел вперед и обнял меня:
– Браво, мальчик! Ты великий софист! Почему бы тебе не стать адвокатом? Ты бы достиг успеха, уверяю тебя.
Но я в гневе оттолкнул его:
– Так вы называете софистикой то, что терзает мне душу?
– Да, софистикой, ведь ты построил свое рассуждение на чрезмерном углублении в суть проблемы. И соединил две вещи несовместимые. А потом придал гипотезе статус истины. Но вышло отлично. Это доказывает, что ты умен и к тому же говоришь так пылко, так убедительно! А теперь сделай следующий шаг: произведи разбор собственного рассуждения и опровергни свои же умозаключения. И ты вздохнешь свободно.
– Я не могу так поступить.
– Отчего же?
– Оттого, что у меня имеется та самая честь, за кою вы ратуете. И честь моя требует, чтобы я убил Командора, который насмеялся надо мной, и чтобы я отступился от Господа – потому что Он с небес дозволил эту насмешку. Но есть и иной путь: пасть ниц, молить у Бога прощения, признать Его волю и, значит, самому простить Командора. И остаток жизни посвятить покаянию, искуплению вины.
Адвокат снова рассмеялся, но уже натужно, и в глазах его больше не плясали веселые искорки, в них засквозило уважение.
– Сдается мне, ты из породы тех крепких людей, которые верят лишь одной карте в колоде и делают в жизни одну ставку.
– Я таков, каковым сделали меня вы, и перемениться не сумею. И уж тем более после того, что случилось.
– Давай взглянем на дело иначе: разве не под силу тебе отыскать аргументы, кои позволят отделить одно от другого – убить дона Гонсало, а после примириться с Богом?
– Да, но сам я таких аргументов не принял бы.
– Лишь бы Он их принял – и довольно.
– Ты предлагаешь мне спрятать туза в рукав? Разве ты сам не сознаешь: глупо вести двойную игру с Богом?
Адвокат в отчаянии заломил руки:
– Упрямец!
– Нет, я всего лишь верен себе. Нынче ночью я вижу все на удивление ясно и начинаю поступать согласно своей натуре. Я вижу яснее и дальше, нежели вы, ведь вы-то сами никогда не задавались вопросом, отчего Бог допустил такой ход вещей, а не иной… Нет, вы всегда старались все подлаживать под свою нужду. А вот мне нынче ночью пришлось столкнуться с этим вопросом. Нынче ночью… – Я запнулся. – Я сейчас скажу не слишком пристойную вещь. Могу ли я просить дам удалиться?
– Я бы не возражал, – ответил адвокат.
Но тут сеньоры принялись перешептываться, о чем-то совещаясь, и одна из них, аббатиса, сделала несколько робких шагов вперед и заговорила от имени всех женщин. Сеньора аббатиса имела изящное сложение и была на диво хороша собой. Ей весьма шла тока, но мне неудержимо захотелось взглянуть на ее волосы, которые наверняка были светлыми.
Она приблизилась ко мне, встала рядом и обратилась к адвокату:
– Мы не желаем удаляться. Нам важно знать все, что говорит Дон Хуан. К тому же мы на его стороне.
Она задержала на мне взгляд больших голубых глаз, потом ласково потрепала за подбородок пальцами, сотканными из воздуха. И поспешно отступила назад. Я вздрогнул от нежного прикосновения аббатисы, как сперва вздрогнул от ее взгляда. Я на миг смешался, но быстро взял себя в руки.
– Коль скоро дамы позволяют… – Но я снова смутился. – Может, согласится удалиться хотя бы моя матушка? Мне затруднительно продолжать в ее присутствии.
Никто мне не ответил, но я увидал, как тень матушки начала таять, послав мне воздушный поцелуй.
– Если бы этой ночью вы пожелали заглянуть в мои мысли, вы бы заметили, как мой едва ли не религиозный восторг – желание отыскать Бога в теле Марианы – сменился разочарованием, ибо в наслаждении человек одинок, сам по себе. И вот я хочу вас спросить: отчего Бог не сотворил все иначе? Отчего сделал Он плоть прекрасной и вожделенной, а после изрек, что плоть греховна? Я обращаю вопрос свой Господу. А теперь дерзну сказать, что Он поступил неверно.
