— Эй, ты меня зря считаешь эдаким неутомимым ходоком! И так-то послеобеденный сон прозевал, да рыцарей бил — умаялся, а уж в свинарнике я и молчу, какой подвиг отколол, пока ты гвозди тырил!
— Я не тырил. Я плату оставил.
— Вот ведь неприятность какая! — Бинго сокрушенно пристукнул себя палицей по лбу. — Я ж туда возвращаться опасаюсь. Кузнечиха во какова, сама б могла заместо того храпуна молотом шурудить… как тут не задуматься о правоте тех благородных сэров, что вожделели даму без зада.
Над постоялым двором уже вовсю витали ароматы свежезажаренного мяса, кони оказались заведены в небольшую крытую конюшню, где Рансеру пришлось держать голову опущенной на уровень груди, чему он, привычный ко всякому, не возражал.
— Мог ли я подумать, что дважды за день буду мясо наворачивать, — поделился Бинго, в чьих недрах свинина как раз перекочевала в кишечник, освободив желудок для насущных поступлений. — Хорошо быть этим… мобилизованным!
— Не в жратве счастье, — по обыкновению, вступил в препирательство дварф, сразу к столу не поперся — свернул к рукомойнику, привешенному на столбе.
— А в чем? — не прошел мимо очевидной нелепости Бинго. — Только не начинай мне тут, что, мол, в служении да спасении. Спас я как-то одну тетку от неминуемой смерти… да вот, придержал руку, как жентельмен! Так никакого счастья, как заверещала, коза, так только и осталось, что улепетывать во все лопатки, проклиная свое великодушие.
— Счастье наступает, когда наперекор всему миру ты исполняешь то, что велит тебе долг, — объяснил Торгрим терпеливо, ополаскивая ладони под холодной водой.
— Это вот как ты сейчас? Там мясо ждет, а ты вопреки этому грабли мочишь?
— А ты попробуй, вдруг понравится.
— Вот еще, нашел дурака. Ты небось и кушать станешь вилкою?
— Нет, такого в моих заповедях не водится, так что не зевай.
Бинго руки мыть так и не стал — демонстративно вытер о волосы, а в дом и к столу порхнул первый, словно громадный мотылек на свечку. Торгрим еще только ноги затеял вытирать на припорожном коврике, а гоблин уже придвинул к себе миску с парующей капустой, ухватил с блюда ломоть мяса, плеснул в кружку из кувшина и всего этого поочередно причастился. После кружки лицо его недоуменно вытянулось.
— Кисель, что ли? — вопросил он сгорбленную старушку, сменившую предыдущего представителя администрации.
— Хлебай, што дають, ирод! — ответствовала старушка категорично. — Ишь, кисель ему не по нраву!
Бинго немедля явил свою трусоватую сущность, покорно выхлебав кружку досуха, и метнул умоляющий взор на подвалившего к столу Торгрима.
— У вас проблемы, мадам? — галантно осведомился тот, аккуратно подтыкая бороду за ворот, чтобы не испачкать. — С иродами, с киселем или с какими иными материями?
— С вами у меня проблемы! — отрапортовала старушка охотно. — Шляетесь, места сваво не зная, да ишшо привередничать мне тут будете! А ты, зеленый, позыркай мне тут, я тебе такого взвару вынесу, что вовек канючить заречешься!
— Мадам-ведьма? — уточнил дварф обстоятельно, умащиваясь за столом напротив гоблина.
— «Мадам» твоя бабка была, недомерок, а шо до меня, так я ужо семьдесят лет кисели варю, и не для того, чтоб их проезжие хаяли!
— Бабка моя, безусловно, была еще та мадам, перед ней аж боевые клирики книксен делали, — степенно признал Торгрим. — А киселя вашего мы хаять отнюдь не собирались, лично я так вовсе полагаю, что это наилучшее из ваших наземных изобретений. Но терзают меня смутные сомненья — не ксенофобией ли вызвана ваша бурная реакция?
— Или геморроем, от него тож характер портится! — не остался в сторонке Бинго, но тут же под пламенным старушкиным взором уткнулся носом в миску и принялся в два пальца переправлять в пасть ее содержимое.
— Я имею в виду, что расизм не пристал столь почтенной даме, которая к тому же при деле — кисели варит, — сурово закончил Торгрим. — Деньги наши ваш управитель взял за здорово живешь, нимало не сетуя ни на мой рост, ни на масть моего товарища. Так извольте и обращаться, как ко всякому иному, не считаясь с личными особенностями!
— Только не по голове, — прочавкал Бинго заискивающе.
— Дык а разве я к вам как-то по-особенному? — изумилась бабка. — Почитай, как к родным, по первому классу! Шляются тут всякие, вещи потом пропадают, и непременно средь оных сыщется пузан, или лысый, или глист, или косорожий, а чаще все до кучи, как ни обзови, все в яблочко. А тут-то повезло — один зеленый, второй карапет, поди спутай!
— А можно, я буду «карапет»? — жалобно поинтересовался Бингхам, уминая капусту, пока бить не начали, как всякого косорожего. — Или вот, к примеру, пусечка.
— Ты зеленый будешь, — отрезала старушка. — Каланча еще, паскудник и морда разбойная, ежли тебе это ближе.
— А он что — не разбойная морда?
— Он-то? Нешто ты разбойников не видал! Глянь как-нибудь в зеркало, да смотри штаны не попачкай. Этот не разбойный, этот недоросток леший да моховая борода.
— Чего это я леший? Да я в лесу вашем был полтора раза! Я подгорный.
— Дома у себя ты хоть херувимом небесным называйся, а тут лешим будешь! Как тебе мой кисель, леший?
Новоявленный леший с тяжким вздохом отведал киселя.
— Ты как есть скажи! — подначил Бинго злонравно.
— Это как?
— Что ейный кисель — ни разу не пиво!
— Так вы чиво, пива хотели? — ахнула старушка. — Ох ты ж, Стремгод задери старую дуру, а я-то уж было думала, шо у вас к киселю претензии. Простите, детишки, это я сейчас, это я мигом! Ох, горе мне, оплошала, обхамила ни за что, на покой пора, в домовину…
И ушаркала в глубины строения, не переставая причитать и виниться, где-то в коридоре, судя по деревянному постуку, даже головой о стену приложилась пару раз в припадке раскаяния.
— Вот видишь, — наставительно изрек Торгрим, акцентируя внимание Бинго на поднятом пальце, и ловко увел свободной рукой из-под гоблинского носа смачный мясной оковалок с полосой прикопченного сала по ободу. — Всяко недоразумение проясняется безболезненно, если иметь терпения достаточно.
— Или если бегать быстро — тоже помогает.
— Уклоняясь от проблемы, ее не решить. Надобно только стоять намертво и, ежели сталью отвечать невместно, гнуть свое с неизбывной доброжелательностью.
— Славно все-таки тот усатый нас свел! Теперь, случись такое, каждый может поступать по-своему и друг другу не мешать — я наутек, а ты насмерть с этой, как ее…
Ревнивым глазом Бинго отметил, что дварф-то за столом куда как организованнее — и разглагольствовать, и есть ухитряется в одно и то же время, в то время как сам гоблин, чтоб донести свою мысль, неизменно кусок откладывает, а принимаясь жевать — не то что сам говорить, но и слушать неспособен. Что ж, выбор нетруден: язык почесать никогда не поздно, а кормят далеко не всегда, так что с разговорами Бинго завязал и вгрызся в мясо, покуда Торгрим его на этом поле не обставил вчистую. Жранье всухомятку как дисциплина никогда ему не давалось, а киселем запивать опосля обостренных интеракций с его, киселевой, прародительницей гоблин побрезговал, так что вскорости намертво забил себе глотку и начал судорожно кряхтеть, дергать лопатками и предаваться задыханию. Торгрим равнодушно косил прищуренным глазом, сам питался совершенно неспортивным манером — аккуратно пережевывая каждый кусок, вместо того чтоб лихо заглатывать как есть в отчаянной надежде естествознатца — добиться, чтоб принятое было узнаваемо на выходе из организма. Бингхам начал корчиться и наверняка позеленел бы пуще прежнего, кабы было куда, но гнусный дварф только смотрел осуждающе — сколько, мол, можно на одни грабли? Подыхай, раз учиться неспособен!
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
