— Что ты придумал
Он и сам не знал, что он придумал. Придумать было трудно, а вернее, невозможно, но в этом было страшно признаться даже самому себе. Нужно было сделать все, чтобы спасти Лену, а для этого требовалось прежде всего время. Вот он и старался выиграть хотя бы сутки…
— Этот Сосновский убил в ней желание жить. Ей нужно прийти в себя, и тогда, я уверен…
— У нас не пансионат для девиц со слабыми нервами.
«Да, не пансионат. Это точно!»
— Я думаю, что, если вывезти ее из камеры… Небольшая прогулка в автомобиле по городу. Море, родительский дом…
— Ты неисправимо сентиментален. То, что ты предлагаешь, годится для цивилизованных людей.
— Эта девушка из культурной семьи.
— Азиатская кровь… Впрочем, один день я тебе дам. Чтобы ты убедился, Отто. Мой долг помочь тебе стать закаленным бойцом, а ты еще полон идеализма. Один день, Отто. Я убежден, что вы с Сосновским пошли легким путем. Банда, убившая бургомистра, не может состоять из подростков. Тут предстоит серьезная работа. А на спекулянтку подготовь соответствующую бумагу. Послезавтра она поедет на прогулку в газовом автомобиле.
«Нет! Только не это!…»
Взволнованный воспоминаниями, Лаврентьев быстро прошел гостиничный холл и, как Сергей Константинович в свое время, не обратил внимания на старичка, приютившегося на дальнем стуле. Не заинтересовал и он Огородникова, ибо тот дожидался человека совсем иной внешности и не помышлял, разумеется, о встрече с немецким офицером, которого в памяти своей давно схоронил, как и других сослуживцев из тайной полевой полиции.
Огородников появился в гостинице гораздо раньше назначенного срока, и ему пришлось еще долго дожидаться, поерзывая на жестком стуле, а Лаврентьев успел тем временем принять душ, отдохнуть немного и почти успокоиться, в тех пределах, разумеется, в каких это было для него возможно.
В восьмом часу к нему негромко постучали.
— Товарищи задерживаются, видимо, — проговорил вошедший Моргунов, — вот я и решил пока к вам…
— Прошу, прошу, — обрадовался Лаврентьев, потому что ожидание начинало томить, хотя киногруппа вовсе не задерживалась, как показалось испытывающему то же чувство Моргунову. Напротив, съемки шли гладко и закончились раньше запланированного времени, так что Лаврентьев не успел переброситься с Моргуновым и парой фраз, как через неплотно прикрытую дверь из коридора послышался голос режиссера:
— Давно ждете, Петр Петрович?
— Ничего, ничего, не беспокойтесь. Мне спешить некуда. Я посидел немножко, очень удобно тут в гостинице и красиво…
Моргунов и Лаврентьев переглянулись.
В соседний номер вошло несколько человек.
— Что ж… Пойдемте знакомиться? — предложил Лаврентьев. — И, как договорились, не мешайте ему.
Моргунов наклонил голову…
У Сергея Константиновича было полно народу. Кроме знакомых — Генриха, Федора, автора Саши и Светланы, — зашли и актеры, даже Марина забежала взглянуть на «живого гестаповца».
— Михаил Васильевич! Добро пожаловать! — воскликнул режиссер.
Впрочем, несмотря на оживление, Сергей Константинович смутно представлял, как повести эту не предусмотренную его непосредственными обязанностями встречу, и искал глазами незаменимую в таких случаях Светлану.
Светлана поняла шефа и выступила вперед.
— Пожалуйста, товарищи, проходите! Надеюсь, Петр Петрович простит нам внеплановую, так сказать, неожиданность. Но она, конечно, порадует его. Петр Петрович! Мы хотим познакомить вас с человеком… Впрочем, познакомить — это не то слово… Уверена, что вам будет приятно встретиться с соратником по оружию.
Маленький человечек оторопело замер. У него сдавило горло, и он не мог ни слова сказать, ни сдвинуться с места. Режиссеру пришлось взять его за локоть:
— Петр Петрович! Перед вами Михаил Васильевич Моргунов…
Сергей Константинович слегка подтолкнул Огородникова навстречу вошедшим.
Моргунов с удивлением смотрел на щуплого старичка, он совсем иначе представлял себе наглого самозванца, однако Огородников не замечал его удивления, опустив голову, он покорно шагнул к Лаврентьеву.
— Нет, нет, Петр Петрович! Вы ошиблись. Это не Михаил Васильевич, это Владимир Сергеевич, милейший человек, наш сосед, мы все его любим, но он, увы, к вашему боевому прошлому никакого отношения не имеет.
— Как? — не понял Петер Шуман, бывший переводчик из гестапо.
— С Михаилом Васильевичем познакомьтесь, пожалуйста, — с некоторой досадой пояснил режиссер, подумав про себя: «А папаша-то в глубоком маразме, кажется».
Лаврентьев отступил к окну. Это было естественно для постороннего человека, не желающего мешать боевым соратникам, но на самом деле он вовсе не демонстрировал деликатность, ему нужно было набрать воздуха, отвернуться, прийти в себя от встречи, осознать вытекающие из нее последствия.
А Моргунов тем временем, вобрав в свою большую ладонь хрупкую ладошку Огородникова, осторожно держал ее, не понимая, с кем все-таки имеет дело.
— Садитесь, садитесь, — приглашала Светлана.
Высвободив руку, Огородников-Шуман отвернулся от Моргунова, ни внешность, ни имя которого ничего ему не сказали, и вновь посмотрел на Лаврентьева. Почти бессознательно он подошел к нему и поклонился:
— Огородников Петр Петрович… А вас, простите, как?
— Лаврентьев.
У Огородникова в голове немного прояснилось: «Что это меня?… Черт попутал? От волнения мерещится. Русский же он, русский… Сосед, сказали…»
— Очень приятно. Вы сосед, значит?
— Сосед.
— Очень рад.
— Петр Петрович, — снова взял его за локоть режиссер, — я вас с актерами познакомить хочу.
— Очень приятно.
Лаврентьев приоткрыл дверь и вышел в лоджию. Внизу как ни в чем не бывало шли люди, катились троллейбусы.
Неожиданно рядом он услыхал нечто похожее на всхлипывание. Это выскочившая в лоджию Марина, склонившись над перилами, всеми силами старалась подавить неудержимый смех.
— Что с вами?
— Ну какой же это гестаповец?
И она расхохоталась до слез, с трудом выговаривая сквозь смех:
— Он же… ха-ха-ха… божий од-дуванчик…
Ну что он мог сказать этой девушке, которая умела так заразительно хохотать, которая никогда не знала страха смерти, ужаса перед злодейством, видела всего лишь одного искалеченного человека, да и то в автомобильной катастрофе, и представляла гестаповцев лишь по кинофильмам! А разве покажешь в кино тот же газовый автомобиль, душегубку (слово-то какое емкое, выстраданное!), где люди, прежде чем умереть, покрывали железный пол рвотой и испражнениями, а другие люда вытаскивали их и делили вещи, которые приходилось подолгу отмывать. Нет, они не считали эту работу приятной и писали даже рапорты по начальству, требуя… брезентовые рукавицы, чтобы лучше работать. Но разве поверишь, глядя на морщинистые, стариковские руки, что они орудовали в этих рукавицах! И все-таки нужно было пробиться сквозь этот здоровый понятный смех. Ведь эта девушка, не пережившая трагедии, собирается воспроизвести ее для миллионов людей, и он не имеет права поддерживать ее благодушное неведение.
— Вы хорошая девушка, Марина, — сказал Лаврентьев серьезно.
Таких слов она не ожидала и перестала смеяться.
— Хорошему человеку трудно представить себе нечто скверное. Может быть, потому зло и существует, что мы всегда опаздываем вступать в борьбу. Нам требуется время осознать, поверить…
Он вспомнил, как вошел в здание полевого гестапо, зная все и не представляя того, что его ждет.
— Неужели вы хотите сказать, что этот человек…
Марине было трудно подобрать нужные слова, и Лаврентьев лишь наклонил голову в ответ.
— Он… настоящий?…
— Да.
— Вот такой?!
— Он не всегда был такой.
— Откуда вы знаете? — спросила она резко. — Вы же не разыгрываете меня?
— Нет, к сожалению.
— Значит, знаете?
— Знаю.
— Его, именно его знаете?
Когда она волновалась, голос ее звучал особенно глубоко и выразительно. «Если ей повезет в кино, когда-нибудь этот голос станет очень известным», — мелькнуло у Лаврентьева.
— Ну, конечно же, вы его знаете, — продолжала Марина, не дождавшись ответа. — И он вас узнал. Он же пошел прямо к вам, а вы…
— Я сказал, что он ошибся.
— Нет, вы так не говорили. Вы сделали так, чтобы он… чтобы он подумал, что вы — это не вы.
— Предположим.
— Но почему? Если это военная тайна… Военная тайна, да?
«Военная тайна? Нет, конечно, не в том смысле, какой вкладывает в эти слова она, но это тайна войны, одна из тысяч оставшихся неизвестными трагедий…»
— Пойдемте лучше послушаем, что он говорит.
— Пойдемте, — сразу согласилась она.
…Огородников между тем успокоился. Он обладал замечательной способностью быстро успокаиваться и находить свое место в любой обстановке; причем в отличие от Лаврентьева его успокоенность была самой полной, отнюдь не внешней. Он не выглядел спокойным, а был им, точнее, становился, быстро осваивая новое для себя положение вещей. И хотя жизненные ситуации, в которые он попадал, часто менялись, Огородников умел органично и своевременно к ним приспосабливаться без малейшей внутренней борьбы и сомнений.
