— Ухаживал за Одинцовой?
Но Огородников тоном заправского члена худсовета пресек его вольные предположения:
— В целях маскировки, потому что не мог же товарищ Шумов на самом деле якшаться с фашистской шлюхой.
— Понятно, — вторично отступил режиссер.
— Я зашел в буфет, они как раз там сидели. Ну, я подал знак, и товарищ Шумов ко мне незаметно подошел…
В то время когда Лаврентьев разыскивал Шумова, чтобы рассказать об аресте Лены, Шумов стоял с Верой на крошечной площади, окруженной запущенными особняками, у старинных солнечных часов. Солнце прикрывали полупрозрачные легкие облака, и тень на бронзовой доске смутно колебалась, то обретая четкие грани, то расплываясь, исчезая.
— Когда-то, девчонкой, я любила эти часы, а теперь боюсь.
— Почему?
— Они отмеряют время. Это страшно. Пойдемте лучше вниз, к морю.
Над набережной склонились черные голые ветви деревьев. Одиноко возвышались над гранитной стенкой чугунные причальные тумбы. Вдали, стуча подкованными сапогами, появился немецкий патруль.
— Ваши документы!
Шумов полез в карман, Вера открыла сумочку. Офицер посмотрел бумаги. Улыбнулся Вере:
— Битте, фрейлейн. Я видел вас в театре.
— Данке, — улыбнулась в ответ Вера.
Сапоги простучали мимо.
— Видите, Шумов? Они все-таки цивилизованные люди. Не то что мы. И они не презирают себя. Они знают, что им нужно, а мы только говорим, говорим…
— Вы, кажется, сказали, что я не презираю себя.
— Вы один такой. Вы непохожи на наших… Почему мы такие? Ведь мы с победителями. Мы говорим, что большевики обречены, а сами боимся их. Презираем себя и боимся, что нас повесят или сошлют в Сибирь. Мы и друг друга боимся, хотя нас так мало.
— Я уже говорил, что вы бываете неосторожны, Вера.
— Нет, это вы неосторожны.
— Чем же?
— Опасно быть белой вороной. Я уверена, Сосновский был бы рад уличить вас в чем-нибудь.
— Уверены? Он говорил с вами обо мне?
— Думайте как хотите. Каждый из нас обязан сообщать обо всем подозрительном.
«Неужели это предупреждение? Сосновский поручил ей шпионить за мной? Возможно. И она предупредила? Это большой риск. Почему же она пошла на него? От недомыслия? От наивной убежденности, что высокие покровители оградят ее от Сосновского? Или от искренней симпатии ко мне? Так или иначе, она предупредила…»
— Спасибо.
— Здесь все-таки прохладно, Шумов. Давайте возвращаться.
— По лестнице?
— Да. Мимо часов, которые отобрали еще час нашей жизни.
У часов Вера остановилась. Они действительно притягивали ее, вызывали тревожные мысли. Но на этот раз она отнеслась к часам мягче:
— Они показывают время, только когда светит солнце. Истинное время жизни. Правда? В сумерках время останавливается…
«Бели все пойдет по плану, в момент взрыва еще будет светло, но на эту плиту уже ляжет длинная вечерняя тень», — подумал он.
— Послушайте, Шумов. Мне хочется увидеть вас у себя. С вами хорошо. У меня есть бутылка отличного портвейна. Настоящего, португальского… Зайдемте?
— Охотно.
— Я вам верю.
В тот момент он еще не знал, что зайдет. И не хотел заходить. Ему казалось кощунством, достойным разве что Сосновского, сидеть в ее комнате, пить портвейн, разговаривать и знать, что ему улыбается женщина, которую он завтра убьет.
Обо всем этом Огородников, разумеется, понятия не имел и потому, резко заклеймив Одинцову, он перешел к очередной выдумке о «контактах» с Шумовым.
— По личному заданию товарища Шумова мне удалось поприсутствовать на допросе арестованной девушки. Жуткое это дело, товарищи, когда у тебя на глазах истязают нашего человека, а ты должен, стиснув зубы, молчать и ничем себя не выдать…
— И вы видели? — не выдержал Моргунов. — Вы все это видели? Как ее пытали?
Огородников горестно вздохнул:
— Не знаю даже, смог ли бы я такое перенести… Но судьба избавила меня от этого ужасного кровавого зрелища. На пытках я не присутствовал, потому что пытали в «русской полиции», а мне удалось подключиться, когда фашисты, убедившись, что не сломить им героиню, решили применить иезуитские методы. Стали обещать ей жизнь и свободу, если предаст боевых товарищей… Вместе с гестаповским офицером, звали его Отто… — Огородников посмотрел на Лаврентьева и запнулся. — Фамилию я запамятовал, к сожалению. Молодой он был, но отличался особым усердием, гитлерюгендовский выкормыш… Вот с ним мне и пришлось поехать в тюрьму, и там фашист разыграл гнусную комедию, сочувствие изображал. Но девушка держалась как и подобает настоящей патриотке-комсомолке. На подкуп, конечно, не поддалась. И тогда этот гестаповец еще один ход придумал, решил психологию применить — повезти ее на машине по городу, показать, как жить хорошо, чтобы ослабить ее бдительность…
«А был ли мальчик-то?» — вспомнил Лаврентьев горьковскую фразу. Бесстыдно искаженное в кривом зеркале прошлое — смесь правды, правдоподобия, лжи и фантастики — терзало его, не верилось, что столько прошедших лет не выработали защитной реакции, не притупляют боли, будто все, о чем говорит омерзительный старик, произошло вчера…
— Я, конечно, немедленно доложил товарищу Шумову, и он составил план, как спасти Лену. Решили освободить ее во время поездки по городу. Предполагалось, что в поездке буду участвовать я. Когда наши нападут, я нанесу удар гестаповцу, а потом они и меня легко поранят, а я вроде бы убегу… Но, к глубокому сожалению, товарищи, замысел наш остался невыполненным.
— Почему? — спросила Марина.
— Потому что на войне все предугадать невозможно. — И Огородников поучительно поднял подрагивающий палец. Жест этот вызвал особое отвращение у Лаврентьева. — Фашисты заподозрили опасность и перенесли выезд на другое время, более раннее.
— Ну а после поездки? — спросил автор.
— После ничего уже сделать было невозможно, потому что именно во время поездки палачи и расстреляли Лену.
— И вы присутствовали при этом?
Огородников готов был ответить утвердительно, и были у него в голове сентиментальные необходимые подробности «жестокой расправы», но настойчивый инстинкт заставил снова взглянуть на Лаврентьева и снова померещилось: Отто!
Лаврентьев в упор смотрел на него, и Огородников пробормотал, охваченный беспокойством:
— Не присутствовал. Отстранили меня, заподозрили и отстранили.
И тут же разозлился на себя: «Вот не повезло! Попался… сосед, провалиться ему на этом месте! Просто гипнотизер какой-то. Как гляну на него, теряюсь. А чего теряться? Мало похожих людей, что ли?»
— Подробности я узнал потом.
— Какие подробности? — мучаясь, спросил Моргунов.
— Подробности геройской смерти, — поправился Огородников.
— Расскажите.
— Повезли Лену, значит… Но коварный вражеский план не удался. Девушка держалась твердо. Возили, возили ее палачи, пока не убедились в своем поражении. И тогда расстреляли ее на берегу моря.
— На берегу? — заинтересовался режиссер. — Вы хорошо помните? Именно на берегу?
— Так и было, — сказал Огородников.
«Это уже что-то, — подумал Сергей Константинович. — Не в застенке, нестандартно. Это можно своеобразно решить».
— Я помню, палачи хвалились, что перед смертью заставили девушку цветов нарвать. Издевались. Говорят: нарви себе на могилу!
Эта подробность почти для всех прозвучала убедительно. Только Моргунов не знал, верить или нет, и смотрел на Лаврентьева с немым вопросом: неужели опять врет? Но Лаврентьев чуть повел головой: не врет. Ему хотелось, чтобы Моргунов именно так представил последний миг Лены, не в душегубке и не во рву, отрытом смертниками, а на морском откосе, прижимающей к груди осенние цветы.
И она в самом деле сжимала мертвыми пальцами сухой букетик, только пуля поразила ее не в грудь, а в спину. Одна пуля, но прямо в сердце.
«Больше не выдержу», — понял Лаврентьев и, пользуясь правом постороннего, вышел из режиссерского номера. Ему показалось, что уход его не привлек внимания. И это было верно в отношении большинства собравшихся. Только Огородников заметил и обрадовался. И заметила Марина.
Через несколько минут она постучала к Лаврентьеву:
— Можно к вам?
— Разумеется. Но почему вы сбежали?
— Я смотрела, как вы уходили. Будто из грязи выбирались. Это же все ложь, то, что он говорил, ложь? Я чувствовала это. Прямо кожей ощущала. От этого Огородникова исходит что-то отвратительное, правда?
— Пожалуй.
— Вы так спокойно говорите! Он же преступник!
Лаврентьев провел пальцами по влажному лбу.
— Он уже получил свое, во-первых, а во-вторых, Марина, вовсе я не спокойно говорю. В свое время меня научили не выходить из себя.
— Скажите, кто вы?
— Сейчас обыкновенный преподаватель. А в прошлом… так сложились обстоятельства, что пришлось быть свидетелем… многого.
