Все изменилось!
В Китай-городе обширные гостиные ряды и лавки, ранее оживленные улицы, площади и сады опустели. Не столько торговых людей, сколько нищих и бродячих собак.
Война стала сказываться.
Даже в Кремле безлюдье. А уж чего-чего только тут не было! Сквозь толпу мужиков, холопов, стрельцов, монахов и иных людей трудно было пробраться. Сюда шли покупать, продавать, писать челобитные, полюбоваться красотою дворцов и соборов, на других посмотреть и себя показать. Во всю глотку выкрикивали, бывало, бирючи новые указы царя, размахивая палками и прикрепленными к ним, вырезанными из меди или железа, гербовыми орлами. Нищие тянули жалобные песни. Сновали в толпе юродивые, отбивали хлеб у нищих и домрачеев. За юродивыми, с громким плачем и причитаниями, всегда следовало много женщин, оплакивающих этих "угодничков". Купцы у дверей громко расхваливали свои нитки, холсты, кольца, румяна, белила и прочие товары. Много было "походячих" торговцев, которые, посохом расчищая себе дорогу, старались перекричать "сидячих" купцов. Покупатели, давая третью часть запрашиваемой цены, старались перекричать продавца, торговались с ним "в голос". Шумно, весело было...
Теперь же Кремль имел совсем иной вид. Стены дворцов и храмов, словно вымытые, ослепляют своей белизной. На площадях и улицах чистота, все вычищено, подметено. У ворот, у зелейного склада и сторожевых пушек стоят чисто одетые стрельцы. Нищих и бродячих собак из Кремля изгнали. Никакого шума и беснования нигде не услышишь. Скушно!
Кремлевские стены приняли грозный вид - везде стрельцы и караульные пушкари.
Царь Иван Васильевич теперь сам наблюдает за благочинием в Кремле, за тем, чтобы люди помнили о войне. Бездельники стали побаиваться кремлевских порядков. Полны были народа только кремлевские монастыри и соборы. Там шли торжественным молебны о ниспослании победы русскому оружию.
Спас-на-Бору - древнейший храм, ровесник Москвы - любимое место моления самого царя Ивана. От большого кремлевского пожара после покорения Казани он сильно пострадал. Иван Васильевич обновил его и соединил особым тайным ходом с дворцом. Из своих покоев он проходил жильем в храм.
В тот день, когда получено было известие о вторжении русских в Ливонию, Иван Васильевич с Анастасией молились в храме Спаса, в приделе Гурия, Самона и Авива. Этот придел был подобием такого же придела в Софийском новгородском соборе.
Царь был одет в темно-малиновый становой кафтан, на груди наперсный крест, в руках посох индийского дерева. Лицо суровое, задумчивое. Эту ночь Иван Васильевич не спал, мучили мысли о том, как иноземные короли встретят весть о вторжении его войск в Лифляндию. То-то поднимется шум!
Царица в таком же темно-малиновом атласном платье, с золотой обшивкой; на шее бобровая оторочка и жемчужное ожерелье. Анастасия была бледна и заплакана. (Шептались придворные, будто царь побил ее за то, что она не хотела идти в собор.)
Митрополит Макарий в темно-синем бархатном облачении встретил царя и царицу крестом и евангелием. Хор чернецов запел громкую хвалебную стихиру.
Моление шло о ниспослании победы московскому воинству. Митрополит громко восклицал:
- ...Тогда сразились цари Ханаанские в Фанаахе у вод Мегидонских!
- ...Звезды с путей своих сошли!
- ...Тогда ломались копыта конские от бега!
- ...Прокляните Мероз, прокляните жителей его за то, что не пошли на помощь господу, с храбрыми!
Иван стоял на царском месте, исподлобья следил за митрополитом.
Почему-то вспомнился ему старец Вассиан, его неприязнь к митрополиту. (Что-то глаза у митрополита невеселые. А старца Вассиана нелишне на Соловки услать. Видать, не скоро он умрет.)
Внизу, у царева помоста, находились ближние бояре и царедворцы. Все они усердно, на коленях, молились, боясь взглянуть на государя.
Царица на своем месте, на левом крыле, сидела в кресле. Она предпочла бы молиться в дворцовой молельне, вдвоем с мужем. Ее утомило многолюдство, наполнявшее в последнее время дворцовые покои. Утомили любопытствующие взгляды, бросаемые в ее сторону.
В храме полумрак. Лампады ласкают колеблющимся пламенем иконы византийско-русского пошиба*. Свечи освещают только алтарь, его внутренность и царские места. В полумраке вспыхивают зловещим блеском глаза царя. Он недоволен нестройным пением чернецов, их неопрятным видом. Бояре и все придворные стоят на коленях, не решаясь подняться.
_______________
* Стиля.
Все приметили, и в особенности Анастасия, что царь сделал только одно крестное знамение. Стоял неподвижно и смотрел с недоброй усмешкой на усердное моление бояр. Митрополит старался не видеть лица государя, но это ему не удалось. Нельзя было, выходя на амвон и произнося молитвы "в народ", не смотреть на царя.
Но вот служба кончилась. Митрополит благословил подошедших к нему Ивана Васильевича, царицу и вельмож.
Царь пошел по коридору дворца, сопровождаемый митрополитом.
- В ту пору, отец, когда мы творим молитву, сабли и копья наших воинов секут и пронзают телеса и льют кровь... О чем же ты молился?
Митрополит растроганно ответил:
- О тебе молюсь, великий государь... о воинах наших.
На лицо Ивана легла тень.
- А не сказано ли в книге Паралипоменон: "...и взяли пленных, и всех нагих из них одели из добычи - и одели их, и обули их, и накормили их, и напоили их, и помазали их елеем, и посадили на ослов всех слабых и отправили их в Иерихон, к братьям их..."
- Сказано, батюшка Иван Васильевич, сказано!
- А замолишь ли ты, святитель, окаянства наши?
- Господу угодно, чтоб меч правды покарал нечестивых... Государева воля - божья воля.
Царь покачал головой:
- Благо, когда меч правды в надежных руках, а если нет?
- Великий государь, владыка наш!.. Ум человеческий не объемлет многого; боюсь яз согрешить перед всевышним, посягая на мудрость, ему принадлежащую.
Царь, обернувшись к Анастасии, сказал:
- Притомилась, царица? Пойдем в покои.
Он низко поклонился митрополиту и, приняв от него благословение, позвал его на вечернюю трапезу.
Толпа стольников, стряпчих и дворян стояла поодаль, ожидая царя; сенные боярышни, крайчая, верховые боярыни, ярко нарумяненные, с подведенными глазами и тонко подстриженными бровями, расположились в два ряда по бокам царского шествия.
Царь пошел впереди своей свиты.
За ним царица, окруженная провожавшими ее боярынями и боярышнями.
В своих покоях Иван сказал царице:
- Не ответил мне святой отец!.. Помолись-ка ты обо мне... Твоя молитва чище святительской - не обиходная, а от сердца. Великие прегрешения падут на главу мою... Шиг-Алей жаден и зол... С крестом на шее он не стал добрее к христианам, нежели когда был в исламе.
Немного подумав, добавил:
- А ныне царек, гляди, еще лютее. Уж и в самом деле - не худо ли это? Басманов Алексей доносил мне перед походом... Магистр, мол, того токмо и ждет, чтобы на весь мир кричать о нашей лютости... Бояре-изменники будто бы тож... Мысль у моих недругов лукавая, чтоб напугали мы всех... Э-эх, кабы самому мне побыть там да посмотреть! Может, и впрямь мы сатану тешим? Ну, храни тя господь!
Он поцеловал Анастасию и отправился на свою половину.
Несколько дней войско Шиг-Алея простояло под Дерптом без дела. Андрейка в эти дни верхом на коне странствовал по окрестностям в поисках съедобного. Однажды в лесу встретил он старого латыша, несшего на себе громадную охапку валежника. Андрей попросил проводить его в ближнюю деревню. Тот сначала с удивлением посмотрел на парня, а потом согласился.
Андрей спешился, взвалил валежник на спину коня и пошел рядом со стариком, назвавшим себя Ансом.
Дорогою в деревню Анс рассказал Андрею, что и он ранее бывал и живал во Пскове и в Полоцке. У него есть две внучки-сиротки, которых отправил он в Полоцк к своему брату.
- Меня-то, старого, кто тронет? Кому я нужен? А девушкам опасно...
- Царь не велел зорить и обижать вас... - сказал Андрей.
- Несчастье всегда за спиной латыша. Немцы отучили латышей спокойно спать.
Беседуя, дедушка Анс и Андрейка добрались до деревушки.
Изба его была невелика. Разделялась коридором на две половины: одна жилая, другая - кладовка. В жилой комнате стояла большая печь; вместо трубы - дыра в потолке. Все жилище почернело от копоти, как на Ветлуге, в колычевских деревнях. У стены - скамьи, а перед ними резной дубовый стол. Вот и все.
Дедушка Анс зажег лучину, усадил Андрея на скамью и налил ему в кружку меду.
Видно было, что накипело у старика на душе - захотелось ему высказать все, что он думает о вторжении русских. Затопив печку и присев около нее на обрубок дерева, он начал тихим, старческим голосом рассказывать о вековечных страданиях латышского народа. О том, как латыши давно когда-то жили, не думая о войне, и как явились закованные в латы, хорошо вооруженные немцы и завоевали их и сделали их своими рабами, они все истребляли огнем и мечом, истребляли целые племена, города, села... Чтобы не стать рабами, надо быть сильнее нападающего, а латыши не думали об этом. Старик тяжело вздохнул: "Не будут же русские теперь за это бить нас? Да и не боится латыш смерти: часто сам он просит о ней своего бога..."
