Восемь женщин принялись шить одеяло, в которое предстояло спрятать парохет. За одну ночь им нужно было сшить вещь, на какую обычно уходит несколько месяцев. В центре был расположен сложный узор из гранатов, а по краям узора – кайма, вдоль которой каждая должна была вышить свое имя на ладино. Гранат был не только популярным узором для вышивки, символизировавшим плодородие и изобилие, – это был еще и тайный знак. На ладино он назывался «гранада», и Роза таким образом хотела дать понять всем посвященным, что то, что находится под этим темно-красным атласом, привезли когда-то из Испании, и не откуда-нибудь, а из Гранады.
Потом одеяло положат на кровать Морено, и там оно будет лежать, поверх того, которое кирия Морено вышивала всю жизнь с самой свадьбы, и можно будет украшать его дальше. Четыре женщины вышивали центральный узор, идея которого была навеяна словами из Книги Исхода: «по подолу ее сделай яблоки из нитей голубого, яхонтового, пурпурового и червленого цвета… позвонки золотые между ними кругом». Еще четверо вышивали кайму, каждая по своей стороне. Срочность этой работы, казалось, вдохновляла их, и пальцы трудились быстро и аккуратно.
Внизу Эстер тщательно готовила маскировку для ветхого талита. Шелк у него был такой тонкий, что тыкать в него иголкой было никак нельзя – расползется. Эстер спрятала его между двумя кусками стеганой ткани и осторожно сшила их по периметру. По краям вышила будто бы абстрактный узор, который, если присмотреться, складывался в несколько известных ей слов на иврите, намекавших на то, что спрятано внутри. Завитки и кольца узора служили защитой – кому же придет в голову распарывать такую искусную вышивку.
– А вот с этим мы сделаем кое-что другое, Катерина, – сказала кирия Морено. – Такое простое, что никто и внимания не обратит.
Они стояли у стола и смотрели на потрепанные клочки пергамента.
– Вот о чем я тебя попрошу, милая моя: представь, что ты вернулась в детство. Надеюсь, это будет нетрудно, тут главное – правильно уловить стиль. Вышей мне такую картинку, чтобы при взгляде на нее сразу приходило на ум слово «утро» – ну, знаешь, что-нибудь в таком роде – восходящее солнце и птицу, или, там, бабочку, или еще что-нибудь крылатое на фоне неба. А потом еще одну – «ночь».
– С луной и звездами?
– Да! Вот именно. Только не так, будто их какая-нибудь криворукая девочка вышивала, – добавила она с улыбкой. – Мне же их как-никак на стены вешать!
Катерине уже случалось делать почти такие же картинки много лет назад, когда мама учила ее вышиванию, и это время сразу же вспомнилось с необычайной живостью.
Ее «утро» было вышито крупными петельными стежками, блестящей желтой ниткой, а «ночь» стала темно-синей, как ночное небо. Катерину радовала эта простая работа, и она с улыбкой глядела на то, что получилось. Никто ничего не заподозрит – такое можно увидеть на стене в любом греческом доме. Даже если выдерут ткань из рамы – драгоценные страницы будут скрыты за ситцевой подкладкой. Многие так делают, чтобы прикрыть путаницу ниток с изнаночной стороны.
В этом маленьком домике собралась целая дюжина людей, однако в нем царила необычайная тишина. Все были предельно сосредоточены, тайная работа не терпела отлагательства. Они спасали свое сокровище, то, что связывало их с собственным прошлым.
Время от времени Катерина бросала взгляд на Эстер Морено. В первый раз за все то время, что Катерина знала ее, у пожилой женщины был довольный вид.
Всю ночь они шили без отдыха. К утру нужно было все закончить.
Как требовала традиция, в уголках Катерина вышила даты. На первой картинке – «1942». А на второй перепутала цифры. «1492» – выписала она стежками. Это был год изгнания сефардов из Испании. Любой, кто знал историю салоникских евреев, сразу обратил бы внимание на эту намеренную ошибку.
Неподалеку двое еврейских старейшин ждали в синагоге. Ровно в семь тридцать вошли два представителя комиссии. За дверью стояли два носильщика; облокотившись на свои тележки, они курили и болтали. Их наняли, чтобы отвезти имущество синагоги на железнодорожный вокзал.
Люди из комиссии быстро тараторили по-немецки, но смысл слов одного из них понять было нетрудно. Он заметил, что занавес перед Ковчегом Святыни исчез, и стал кричать и размахивать руками. Один из старейшин поскорее принес огромный ключ, отпер тонкую дверцу, и немец, увидев, что там, тут же забыл о занавесе. Чуть ли не слюну пустил от предвкушения. Протянул руку, вытащил один из свитков, завернутый в маппу – старинную бархатную накидку, и прижал его к себе нежно, как младенца. Затем положил на стол рядом и осторожно развернул. Поводил кончиками пальцев по строчкам, словно они были написаны шрифтом Брайля, и снова завернул свиток в маппу. Второй немец стал выносить вещи за дверь, где ждали носильщики.
Старейшины, которые всю ночь молились, готовясь к этому тихому, но от того не менее чудовищному грабежу, молча стояли рядом. Они не проявляли никаких эмоций. Казалось, в них втыкают нож раз за разом, тысячу раз подряд, а они не в состоянии защититься.
Очистив Ковчег, немцы забрали еще несколько десятков книг. Наконец завернули менору в прихотливо расшитую скатерть, снятую со стола, и потащили на улицу, где уложили поверх прочих вещей в одну из тележек. Все было сделано на удивление аккуратно. Один из немцев методично и демонстративно вносил в список все, что они забрали. Вероятно, это делалось, чтобы создать впечатление, что вещи когда-нибудь вернут. Только этот фарс и помог старейшинам удержаться от малодушных слез.
Немцы сделали свое дело. Синагога была ограблена до нитки.
Затем наступил неловкий момент: главный из двух немцев протянул евреям руку, словно для пожатия. Оба инстинктивно отшатнулись.
– Danke schön und guten Morgen[6], – сказал он.
С этими словами немцы двинулись по улице, и тележки с грохотом покатили за ними следом.
К этому времени к синагоге подошли еще несколько десятков прихожан и встали рядом с двумя старейшинами, глядя в спины удаляющимся. Как только немцы скрылись из вида, они вошли в синагогу и начали молиться.
После того как комиссия закончила свою работу, отняв у евреев их святыни и архивы, оккупанты оставили их более или менее в покое. Они уже прибрали к рукам самые богатые еврейские дома и закрыли многие предприятия.
Антисемитизм, уже несколько лет таившийся в подполье, стал нормой.
Одно в Салониках было общим для евреев и христиан: недоедание. С приходом холодов нехватка продуктов стала ощущаться сильнее. Немцы вывозили из страны все, что могли, чтобы накормить своих соотечественников, а ввозить ничего было нельзя.
В эту зиму люди дрались на улицах из-за объедков и перерывали кучи мусора в надежде, что кто-нибудь выбросил корку хлеба. Босые дети с изможденными родителями стояли в очередях за бесплатным супом, в котором не было практически ничего питательного. Красный Крест делал что мог, но его усилия почти ни к чему не приводили. Люди в Салониках начали умирать.
Каждый день Катерина видела какие-нибудь новые ужасы. Однажды, проходя по улице Эгнатия, главному городскому бульвару, она заметила две согбенные фигуры с раздутыми животами и торчащими ребрами. Одно это уже было необычным зрелищем, а тут еще ввалившиеся глаза и словно бы не по росту большие головы – трудно было сказать, дети это или старики. Кажется, что-то среднее: страшная смесь младенца и восьмидесятилетнего старца.
Уже на следующий день Катерина увидела, что кто-то лежит на тротуаре. Она почти не обратила на это внимания: многие беженцы спали прямо на улицах, им ведь больше некуда было идти. Выйдя через несколько часов из мастерской, она поняла, что ошиблась. Тело грузили на тележку. Короткий разговор со стоявшей рядом женщиной подтвердил то, чего она боялась. Человека, которого она приняла за спящего, везли хоронить. Он умер от голода. Катерина несколько раз перекрестилась, сгорая от стыда.
Все знали, что в Афинах дела обстоят еще в сто раз хуже. Катерина надеялась, что ее матери удастся выжить. От нее уже давно не было вестей.
Все, кто работал в «Морено и сыновья», отдавали себе отчет в том, что им невероятно повезло. Немцы по-прежнему весьма регулярно посещали мастерскую, и полученная прибыль давала ее работникам возможность покупать продукты на черном рынке. Это было единственным способом выжить и означало, что сыты будут не только они, но и их соседи.
Ткани у Саула Морено почти закончились, и его клиенты-немцы стали заходить в торговый зал Комниноса и выбирать из его широкого ассортимента. Дефицит, от которого страдали почти все предприятия в городе, казалось, никак не отразился на поставках Константиноса Комниноса. Его шелковое производство работало по-прежнему, а ассортимент шерсти и льна лишь немного сократился. После того как в мастерской Морено снимали мерки, к Комниносу посылали курьера, чтобы тот выбрал ткань нужного качества.
