Димитрию всегда была неприятна мысль, что он похож на отца, но сейчас он испытал громадное облегчение.
– Да… конечно, – ответил он и заставил себя улыбнуться.
Он поднял чашку, проглотил немного горькой кофейной гущи, поднялся и вышел. До чего же отвратительно думать, что отец водит дружбу с жандармом, но этого следовало ожидать.
Димитрий поспешил обратно на улицу Ирини. Элиас должен скоро вернуться. Придет ли с ним Исаак?
Долго ждать не пришлось. Через десять минут он получил ответ на свой вопрос. Элиас пришел один.
– Не хочет, – сказал он с ноткой разочарования. – Говорит, кто-то должен остаться с родителями. Вообще-то, он, пожалуй, прав.
– Жаль, – отозвался Димитрий. – Он бы нам пригодился.
Элиас сбегал наверх, захватил рубашку на смену, и они оба взяли пакеты с хлебом и сыром, которые кирия Морено оставила им в дорогу.
– Я только что прощался с матерью – она бы, наверное, не пережила, если бы мы с Исааком ушли оба. Это разбило бы ей сердце.
– Ну что ж, дело его, – сказал Димитрий. – Идем.
Он не мог заставить себя спросить Элиаса, видел ли тот Катерину.
К ночи Салоники уже скрылись за горизонтом, и через двое с половиной суток Димитрий с Элиасом уже снова были в горах со своим отрядом.
В эту ночь в Салониках две женщины заснули в слезах. После коротких свиданий с сыновьями переносить разлуку было едва ли не тяжелее. Ольга даже не могла поговорить о сыне с Константиносом. Имя Димитрия запрещено было упоминать. Роза Морено – та хоть успела поцеловать сына на прощание.
В течение четырнадцати месяцев с начала оккупации немцы, хоть и присвоили ценности синагог, дома и предприятия, самих евреев почти не трогали. В середине июля все изменилось. Внезапно объявили, что все еврейские мужчины в возрасте от восемнадцати до сорока пяти лет должны явиться на регистрацию. Их собирались использовать на работах в пользу армии – строительстве дорог и полевых аэродромов.
Кириос Морено старался подбодрить Исаака.
– Нужен же им кто-то, кто будет делать за них тяжелую работу, – говорил он. – И это не одних евреев касается. Греки тоже на стройках работают.
– А почему бы немцам самим не потрудиться? – возмущался Исаак. – Я портной, а не строитель.
– Тут уж ничего не поделаешь, – сказала мать. – Дорогой, я уверена, это ненадолго.
Жара на этой неделе стояла такая, какой не случалось за весь год. Субботним утром девять тысяч человек выстроили на площади Элефтерия. Это название сегодня звучало насмешкой: площадь Свободы. Полуденное солнце припекало головы, и с моря не долетало ни дуновения освежающего ветерка.
– Я думал, мы будем дороги строить, – сказал Исааку один из портных. – Зачем нам тут-то стоять?
– Должно быть, сейчас узнаем, – ответил Исаак.
Отданные лающим голосом приказы разлетались по всей площади. Если евреи не сразу понимали, что от них требуется, немецкие солдаты помогали им дубинками. Оказалось, что им велено делать гимнастические упражнения.
Исаак и еще восемь человек из мастерской старались держаться поближе друг к другу. Еще пара месяцев, и Иакову, самому старшему из них, сорокачетырехлетнему, не пришлось бы являться на регистрацию. Он был маленького роста, тучный, и упражнения давались ему тяжелее, чем Исааку и другой молодежи. Немцы заметили это, вывели его вперед и заставили сделать кульбит, да не один, а пять раз подряд, чтобы сфотографировать это зрелище.
Одна из городских газет уже несколько недель подогревала антисемитские настроения, и поглазеть на то, как молодых евреев заставляют делать дурацкие упражнения на полуденном солнцепеке, собралась целая толпа, включая самых респектабельных горожан. Раздавались подбадривающие хлопки и издевательский свист, словно им еще мало унижения.
Несколько часов пришлось давать это представление для собравшейся толпы – без воды, без отдыха, на жарком солнце. Через четыре часа лысую голову Иакова напекло, его вырвало, и он потерял сознание. Спустя час он так и не пришел в себя, однако никому из друзей не позволили прийти на помощь. В конце концов двое солдат бесцеремонно оттащили его в сторону за ноги, а когда Исаак попытался протестовать, на него спустили собак. Толпе это, очевидно, понравилось. Чем больше жестокостей и унижений творилось у них на глазах, тем громче они свистели и улюлюкали. Когда христиан живьем скармливали львам, это, должно быть, и то так не услаждало ревущий сброд. Наконец зрелище прискучило даже самим мучителям, и евреев, большинство из которых еле держались на ногах, собрали в кучу и загнали в грузовики.
На следующее утро Исаак и его товарищи, которым удалось остаться вместе, оказались под Ларисой, на юго-западе от Салоников. Иакова с ними не было. Он умер, не приходя в сознание.
Вот тут-то и началась настоящая пытка. С этого дня по десять часов ежедневно они трудились без отдыха, под безжалостным солнцем и неустанными атаками комаров. По ночам, когда они засыпали, свирепые насекомые продолжали свое дело, и через две недели у многих появились симптомы малярии. Но и тогда им не дали передышки: надзиратели поднимали их с постелей каждое утро и гнали на работу. Раз или два местные крестьяне отваживались принести немного еды или одежду на смену, но это были единственные проблески человечности. Многие падали у ног надзирателей, и те толкали бесчувственные тела прикладами, чтобы проверить, не удастся ли выжать из них еще час работы. Только смерть давала право ее прекратить.
Когда уже четверо из их маленькой сплоченной группы умерли, не вынеся зверств немцев, двое начали поговаривать о побеге.
– Все равно нам здесь гибель, так уж лучше попытать счастья!
– Вы же не знаете, вдруг нас отпустят домой, когда работа будет сделана, – сказал Исаак. – Да и пристрелят вас, если попытаетесь бежать.
– Так они же не увидят…
– Это еще не известно! Только всем нам хуже сделаете.
Возле их самодельной палатки постоянно дежурил охранник, но они всегда чувствовали, что их язык – это убежище, где их не достать. Для немцев ладино был просто потоком бессмысленных звуков.
В Салониках тем временем бушевали споры. Пока Исаак каждый день смотрел, как падают и умирают его соотечественники-евреи, вдалеке вдруг забрезжила надежда на освобождение.
Еврейской общине предложили выкупить рабочих и назначили цену в три миллиона драхм. В отчаянии люди принялись собирать деньги.
Тогда было сделано еще одно предложение. Вместо того чтобы пытаться собрать эту неподъемную сумму, еврейская община могла расплатиться, отдав свое кладбище. Муниципальные власти давно мечтали прибрать к рукам этот большой и ценный кусок земли в самом центре города, и теперь у них появилась такая возможность – за кладбище назначили ровно ту же цену, что и за выкуп.
Еврейская община пришла в волнение. В мастерской Морено, где у большинства рабочих на этом древнем историческом кладбище были похоронены родственники, кипели слезы гнева и обиды.
– Но память наших предков дороже любых денег, – возмущался один из пожилых портных. – Этого нельзя допустить!
– Там некоторым могилам уже больше пятисот лет!
– Ну, знаете, те, кто там похоронен, уже умерли, а мои сыновья еще живы, – возражал другой, у которого сразу троих сыновей забрали в трудовые лагеря. – О каком выборе можно говорить?
У каждого была своя точка зрения, и все были по-своему правы.
Катерина заметила, что кирия Морено каждый раз находит предлог, чтобы выйти из комнаты, когда там заходят эти разговоры. Раз или два Катерина выходила следом и видела, что хозяйка тихо плачет в кладовой.
– Каждый раз, как подумаю об Исааке, у меня такое ужасное чувство, что я его больше никогда не увижу, – говорила она. – И тут нам дали возможность вернуть сына, а люди против!
Катерина обняла кирию Морено и прижала к себе.
– Не могу их слушать, – пожаловалась Роза. – Элиасу я ничем не в состоянии помочь, так хоть Исаака бы увидела.
– А от Элиаса никаких вестей? – спросила Катерина, надеясь хоть что-нибудь узнать.
– Никаких, – ответила Роза. – Но говорят, почти все партизаны в горах, должно быть, и он там. И Димитрий с ним, наверное. А погода опять меняется, да?
– Снег. Да. Я слышала, там уже снегопад был.
Пожилая женщина кивнула, и какое-то время они сидели молча. Кирии Морено хотелось собраться с духом, прежде чем возвращаться к остальным. Катерина думала о Димитрии. Она содрогнулась, представив, как он там, зимой, без еды, без теплой одежды.
Споры по поводу кладбища не утихали, но в действительности выбора у евреев не было. Муниципалитет уже набрал рабочих, чтобы срыть его, и в декабре более трехсот тысяч могил, в том числе и тех, где лежали великие раввины и учителя, были уничтожены. Родственники бросились туда, надеясь вывезти останки своих близких, но почти все опоздали – кости уже раздробили, золотые зубы вырвали. Повезло лишь немногим, они успели спасти своих покойных родных и позже перезахоронить на новых кладбищах, в восточной и западной частях города.
