Он больше не занимался толкованием Знака Саранчи — он стал его воплощением. И когда он выступил вперед, и его ленивые челюсти неохотно задвигались из стороны в сторону, Знак говорил его голосом.
— Вас не существует, — произнес Знак голосом голодного дебила, медленно и тщательно выговаривая слова, словно речь была свежей выдумкой, новым, совершенно неожиданным поводом прервать бесконечную пронзительную Песнь. — Вы снитесь друг другу.
Он указал на женщину.
— Она снится вам всем. Бросьте ее.
И, сухо сглотнув, стиснул губы и смолк.
Прежде чем Хорнрак успел ответить, Патине внезапно шагнул из тени. Он был по горло сыт всеми сегодняшними перипетиями, его переполняло невыносимое тошнотворное отчаяние, он уже накрутил себя — хотя и не до такой степени, чтобы совершить предательство. Карты Толстой Мэм Эттейлы предсказали ему плохой день; стихи снова копошились в тесной каморке его черепа, как взломщик в ржавой замочной скважине. Жалкий ошметок человека, он внушал самому себе ужас… впрочем, как и все живое.
Глашатай Знака был удостоен глумливого полупоклона.
— Свинья тебе приснилась — надо соску пососать! — с издевкой сообщил он и, заверещав, как пьяный жонглер, подмигнул Хорнраку.
Наемник был удивлен:
— Патине, ты что, совсем рехнулся?
— По крайней мере ты сделал для этого все, что возможно отрезал поэт. — Сейчас свершится черное убийство… — его лицо скривила ухмылка извращенца. — Если только…
Внезапно он простер руку, похожую на когтистую лапу скупца, мозолистую и запятнанную чернилами.
— Если она тебе нужна, тебе придется заплатить за нее, Хорнрак! — прошипел он. — В одиночку тебе с ними не сладить!
Он покосился на приверженцев Знака Саранчи и вздрогнул.
— Какие глаза! — зашептал он. — Быстрее! Пока мне кишки не разъело желудочным соком… Довольно кровати, бутылки — и я твой! А?
Заметив, что недоумение на лице Хорнрака сменяется отвращением, он снова вздрогнул и зарыдал:
— Тебе с ними не сладить!
Хорнрак посмотрел на него. Потом, все еще безразлично, на Фей Гласе… Но таинственный двигатель судьбы уже заработал. Наемник бросил взгляд на глашатая Знака. И пожал плечами.
— Предложи свои услуги где-то в другом месте, — сказал он поэту. — У этих людей никогда не было причин ссориться со мной. Они должны это помнить. Они просто обознались. Бедняжка… О, да это же моя кузина из Квошмоста! А они приняли ее за кого-то другого… Сейчас они уйдут.
Он стоял, сам себе удивляясь. Он чувствовал, что хочет сказать что-то еще.
— Тебя не существует, — прошептал Знак.
Анзель Патине захихикал. Тени мерцали на стене. В этом зловещем призрачном свете ножи высунулись из укрытий, словно побеги крокусов.
— Прекрасно, — вздохнул Гален Хорнрак. — Очень хорошо.
* * *
У бабуина, что вот уже миллион веков сидит в нашем черепе, точно неумолимый погонщик на спине слона, случаются внезапные приступы каннибализма.
Повинуясь маленькому погонщику, противники бросаются друг на друга. Плоть раскрывается, как губы, жадные рты ран торопливо сплевывают драгоценный сок сердца. Кровь вылетает из них сгустками жидкого кала…
Хорнрак наблюдает за торжеством своего демона-хранителя, беспомощного и немного испуганного. За все годы добровольного изгнания из общества этот человек занимался только одним: оттачивал свое ремесло. Холодный гнев — порождение ума, а не сердца, чувство-подделка, без которого он не может выполнять свою работу, — охватывает его. Простой и безупречный, стальной нож волшебным образом появляется из ножен, словно воспоминание, и удобно ложится в руку. Гален Хорнрак больше не владеет собой, мастерство делает за него каждый шаг — удар, прыжок, ложный выпад. Как жонглер с площади Аттелин, он кувыркается, чтобы избежать отчаянного контрудара…
Лезвие рассекает воздух пониже его скулы со звуком, похожим на короткое ржание — кажется, что легкое перышко мазнуло по его впалой щеке…
Кровь бьет фонтаном, свет заливает бистро «Калифорниум» — свет цвета безумия, кровь цвета старых слив. То, что имеет такой цвет, просто обязано быть старым — и никак иначе…
Все время девушка лежит у ног Хорнрака. Наемник перешагивает через нее, как через камень. Ее глаза полны боли и недоверия.
Нож опускается и, как в ножнах, исчезает в тошнотворной тьме. Теперь кровь его владельца нераздельно смешана с кровью Знака, размазанной по его голым предплечьям, сальным ногам, сроднившись с ней в убийстве и боли…
Где-то позади бьется Патине, его лицо светится от ужаса, изо рта, точно грязная вода из пасти каменной горгульи на водостоке, извергаются стихи — стихи водосточных труб, расслабленного сфинктера и остекленевших глаз.
— Запомни, Хорнрак! — кричит он. — Запомни это!
Хорнрак не слышит его.
Трое, а может быть, четверо падают перед ним, а потом глашатая Знака словно выдавливает из видения кровавой схватки. Остается только лицо, всплывающее из глубин сна — длинное, желтое, перемазанное кровью, треугольное и невыразительное, как у осы. Дыхание входит и выходит со свистом, точно сухой пар какой-то машины, точно вздохи насекомого, нашептывающего смертельные тайны символов своей стаи, точно бессодержательные видения песков пустыни, шуршащих по костям…
…пока нож Хорнрака не вонзается точно в ямку между ключицами — с таким звуком долото входит в деревянный брусок. Конец восьмидесяти годам страхов и сомнений. В миг смерти между ними проскакивает искра — кажется, вся клика раскрывает сердце в единственном слове отчаяния, исторгнутого из самой его глубины:
— Нет.
В этом слове — и предупреждение, и торжество…
Хорнрак держит тело на весу, пытаясь вытащить свой нож. Желтое лицо усмехается перед ним, умытое кровью из пробитой сонной артерии. Хорнрак отпускает его, позволяя отступить в мир своих кошмаров.
В какой-то миг он чувствует себя очень старым и совершенно безнадежным. Тени плавают вокруг, ускользают куда-то прочь, смирившись со своим поражением — тихо, как мудрые серые бабуины, обитатели теплых широт, освобождающие пятачок на туманной полуночной скале. Их мех покрыт потеками крови: все кончено, они проиграли. Патине стоит на коленях в центре зала, прижимая руку к окровавленному бедру, чтобы остановить кровотечение: кто-то, отступая, чуть подрезал ему сухожилие под коленом. Хорнрак следит, как он оседает и отползает в угол…
И с криком бросается на улицу. В первый момент лунный свет ослепляет его, он слышит лишь быструю барабанную Дробь бегущих ног. Еще долго он стоит, озадаченно покачивая головой и замерзая, забыв, что по-прежнему сжимает в руке нож — а первый час новых суток медленно подходит к концу.
Потом наемник возвращается в бистро.
Патине уполз через черный ход и исчез в сточных канавах Артистического квартала, а с ним и сверток, принадлежавший девушке. Теперь он, наверно, попытается продать свою находку в заброшенных трущобах в темном конце переулка. Мункаррот с Чорикой нам Вейл Бан ушли, чтобы провести остаток ночи в объятьях друг друга. Каждый будет любоваться собой, глядя в безразличное лицо другого как в зеркало, — а потом они расстанутся, полные отвращения, едва спазм ужаса, что ненадолго соединил их, растает в зареве рассвета. Ушли и приверженцы Знака, унося с собой своих мертвецов. Странные фрески «Калифорниума» свысока смотрят на пустой, гулкий зал, в центре которого, смущенная, стоит и озирается по сторонам с обычной для нее холодной паникой Рожденная заново Фей Гласе, вестник — или предвестник — в бархатном плаще. Ее нелепо обстриженные желтые волосы затвердели от крови и стали похожи на иголки. Она отчаянно пытается заговорить.
— Я… — произносит она.
— В юности… — шепчет она.
Глаза у нее голубые, как купорос.
— Слушайте, — бросил Хорнрак. — Вам надо убираться отсюда, пока они не вернулись.
В левом боку что-то невыносимо ныло. Он чувствовал себя унылым и утомленным.
— Извините за сверток, — продолжал он. — Если увижу Патинса… Надеюсь, ваши люди смогут вам помочь.
Наемник сунул руку в дыру, которой кто-то украсил его мягкую кожаную рубашку. Оттуда текло что-то теплое и липкое. Он прикусил костяшки пальцев.
— Я ранен, — объяснил он, — и ничем больше не могу вам помочь.
— На заре моей юности…
Она явно была безумна… и притягивала таких же безумцев, собирая древнее помешательство Города, как лупа — лучи некоего невидимого насмешливого солнца. Хорнрак не собирался взваливать себе на плечи такой груз… и тем более сажать себе кого-то на шею. Он протянул руку, чтобы коснуться ее плеча…
И тут же пережил отвратительный миг пустоты — так бывает, когда переутомленное сознание проваливается в сон.
