Вскоре у маленького путешественника появилась возможность отдохнуть примерно в трех сотнях футов от отправной точки — или в пяти, если считать от кибитки на дне долины — обнаружилась шершавая каменная плита. Здесь веял прохладный ветерок. Глядя вниз, можно было следить за галками, которые каждый вечер начинают свою перебранку, что не прекращается вот уже тысячу лет: перепархивают с камня на камень, сгоняют друг друга с насиженных мест… и вдруг срываются и исчезают в прозрачном воздухе, оставляя лишь шум крыльев и многоголосый гомон. Вот они снова взмывают, скользят в воздушных потоках и камнем падают на верхушки деревьев, а потом возвращаются на заросшие ежевикой уступы, чтобы снова начать свой утомительный спор…
Гробец-карлик снял ремень и пристегнулся к корням тиса, с которым делил свой насест. Воздух становился холоднее, свет понемногу мерк. Длинные плечи плато уходили на север — горизонт перед горизонтом, сизые голубиные перья, выложенные ровными рядами на голубой, местами пожелтевшей эмали неба. Карлик больше не мог разглядеть ни одного ясеня в долине — солнце, увенчанное растянутой кружевной лепниной ветвей, красное и неподвижное, висело над ней, а вдали, темный и угрюмый, как огромное земляное укрепление, возвышался горный хребет. И пока он наблюдал, над этим укреплением показалась голова.
Это было как вспышка — столь краткая, что позже Гробец не сможет сколько-нибудь связно описать то, что видел… впрочем, к тому времени это будет уже не важно. В любом случае, образ, явившийся ему в полной тишине, трудно назвать целостным. Сначала над деревьями показались поникшие членистые усики, непрерывно подрагивающие, точно от крайнего волнения. Потом — огромные шаровидные глаза, тусклые, граненые, вставленные в клинобразный щиток, похожий на покрытый пятнами полированный конский череп. Наконец показались жвалы, работающие, как молотилка. Две дрожащие, странно изогнутые передние конечности высунулись над темным земляным валом — не потревожив ни камушка — и высоко подняли эту отвратительную маску прямо над тем местом, где прятался карлик.
Что было дальше, он так никогда и не увидел. На миг долина у его ног словно закрылась гигантским веком. Утес покачнулся и завертелся; Гробец-карлик задрожал и услышал тонкий писк, исходящий из его собственного рта…
Потом все исчезло.
Почему-то ему почудился непонятный шум. В одно мгновение он усилился, став нестерпимо громким, выплеснулся и ушел под камни, как вода. Лишь тогда карлик почувствовал грубую крошащуюся кору тиса под своей вспотевшей ладонью снова услышал крик галок — поначалу слабый, словно долетающий издалека увидел долину Салатного ручья, а остальное было…
…просто кратким проблеском.
Солнце село, темнота хлынула в долину; но маленькая съежившаяся фигурка на утесе не шевелилась. Подбородок прижат к коленям, опаленные седые волосы шевелит ночной ветер, на лице — потешная гримаса недоумения…
В конце концов карлик все-таки встал, чтобы покинуть уступ и начать свое осторожное отступление… и вдруг увидел, что утес усеян сотнями крошечных светящихся насекомых. Прыгая и искрясь, словно от избытка жизненной силы, они разбегались у него из-под ног, мерцали меж корней тиса и непрерывным потоком сыпались с обрыва, вспыхивая где-то в глубине. Откуда они взялись? Гробец пытался ловить их, но они были слишком верткими.
Всю дорогу он ожидал, что увидит, как они пролетают мимо, падая в пропасть. Но когда через несколько минут самая тяжелая часть спуска осталась позади, и коротышка нашел в себе силы оглядеться, насекомые уже исчезли, и он не мог разглядеть даже сам уступ.
Ослабевший от замешательства, весь измазанный засохшей кровью — стоило закрыть глаза, и раны снова открывались, — Гален Хорнрак покинул свои комнаты, к которым уже успел привыкнуть, свой плен, в котором понемногу задыхался, но еще не ставший невыносимым. Ему никто ничего не сказал. Ему никто ничего не объяснял. Проницательные проститутки следили, как он уходит, вроде бы без всякой цели переходя от окна к окну: пальчик касается оттопыренной нижней губки, скользит по щеке, в руке покачивается любимый гребень. Мальчик тоже провожал его взглядом дикого зверька. Понял ли он, что случилось? Станет ли ждать хотя бы день — или сразу отправится восвояси, поплывет, словно щепка по течению, в поисках новой, отчаянной, беспричинной привязанности? Хорнрак был не в состоянии о нем позаботиться. Оба были отмечены печатью Города, безразличной самоснисходительностью, самовлюбленностью, не знающей сострадания… и прекрасно это знали. Но внезапно перед ним мелькнуло видение: тощие ссутуленные плечи мальчика, в едком желтом свете фонарей, на фоне сочащейся влагой кирпичной кладки и непоседливых теней. Что сказать ему на прощание? Может быть, оставить какой-нибудь подарок или знак благодарности? Но в голову ничего не приходило. Поэтому Хорнрак ничего не сказал. Рю Сепиль бессмысленно вьющимся потоком несла его прочь, туда, где мальчик его уже не увидит… и он не сопротивлялся.
Наемник знал: в конце концов его нынешнее безразличие сменится легкой горечью, смутным ощущением совершенного предательства. Направленное вовне, оно все же будет переживаться так, словно этот мальчик с диковатым взглядом каким-то образом оказался у него внутри и чувствует себя преданным и брошенным.
Обычный способ справляться со своими искалеченными, изуродованными чувствами…
Пока же Хорнрак украдкой наблюдал за лицами своих непрошенных компаньонов: вдруг они чем-то выдадут себя, и это позволит понять, что у них на уме. Под плащом он прятал свой второй, лучший нож — славную игрушку с весьма своеобразной рукояткой и лезвием, с которого так и не удалось отчистить черную краску.
Ему дали лошадь, хотя он терпеть не мог ездить верхом, и без лишнего крика убедили его сесть в седло. Теперь площадь утраченного времени и ее обшарпанные пристройки остались позади. Хорнрака вели через Низкий Город. Альвис проплыл мимо, как мечта, его проломленный медный купол и полуразвалившиеся лачуги окружала тишина запустения. На Камин Ауриале заморосил дождь. Ямы, зияющие открытыми ранами, делали Посюсторонний квартал похожим на кладбище, где недавно похозяйничали гробокопатели. Восточнее — там, где под юбкой у Высокого Города съежился Артистический квартал и где, по слухам, в невыразимо грустных тенях Минне-Сабы все еще ждала Норвина Тринора покинутая своей вечно недовольной дочерью Кэррон Бан, — рассвет уже выплеснул на улицы множество лиц, так знакомых Хорнраку. Свет, растекаясь из-за горизонта, как кислое молоко, помечал то злобно стиснутые челюсти, то бровь, похожую на знак препинания… Здесь набеленная щека, там тяжкий зоб или многочисленные кариозные полости, украшающие чьи-то зубы. Искаженные злобой или усталые, хитрые или ликующие… Лица ростовщиков и мотов, отчаявшихся пожирателей человечины и порочных мучеников, чья мораль прогнила насквозь, на которых негде ставить клейма, потому что они стократ мечены клеймом Города. Одноглазый торговец Ровня со своей сардонической усмешкой и гниющей носовой перегородкой… Бледная госпожа Эль с налитыми кровью лихорадочными глазами, спешащая на свидание по бульвару Озман… А вот, с короткой нефритовой тросточкой в руке, агент похоронного бюро Полинус Рак, чья огромная голова исчерчена лопнувшими венами… По большому счету, все они были клиентами Хорнрака — и ни один будто не узнавал его. Казалось, события прошлой ночи вырвали наемника из привычной жизни.
Против Эльстата Фальтора уловки были бесполезны, однако Хорнраку очень хотелось, чтобы это было не так. Глаза Низкого Города таращились из будок и канав, взгляды безразлично скользили по фигурке Фей Гласе, хрупкой, как ее имя, по ее волосам, которые кто-то так безобразно обкорнал… Чуть дольше задерживались на старике, который ехал с ней бок о бок — возможно, пытаясь разгадать значение странных фигур на его одежде… На миг приходили в смущение при виде спокойствия на его желтом лице и непроницаемой улыбки… И наконец жадно впивались в Рожденного заново, словно глаза доносчиков… или зрителей на публичной казни. Фальтор, легендарный Фальтор!
Он был загадкой для Низкого Города, пищей и вином для сплетен. При его появлении на улицах у подножья Минне-Сабы движение прекращалось по крайней мере на час. Крысиная возня в сточных канавах стихала, когда он проезжал мимо, окутанный тем невидимым покровом, что не позволяет затеряться в толпе послу чужой страны. Его положение в городе было странным… но еще более странной была его броня с непонятно зачем удлиненными коленными и локтевыми сочленениями, испускающая дрожащее кроваво-красное сияние. Кем он был? Он служил Городу — или это Город служил ему? Он походил на некую живую трещину, откуда время от времени слабо сочатся ядовитые воспоминания о Послеполуденной эпохе, ее немыслимых планах, навсегда ставших тайной, о науках, для развития которых не было оснований, о ее холодной жестокости и ослепительной грозной славе. Восемьдесят лет назад армии Рожденных заново торжественно вступили в Город. Они гнали перед собой волков Севера, пока те, наконец, не оказались между его молотом и наковальней, в роли которой выступил Гробец, Гигантский Карлик. Впереди этих армий шествовал Эльстат Фальтор — и с тех пор так и шел по Вирикониуму, как посланец небес, и само биение его сердца казалось ответом на некую забытую фразу, брошенную неизвестно когда. Чужестранный принц в знакомом городе, он был зловонным прошлым и двойственным будущим, и всегда — как всегда — внушал больше опасений, чем надежды.
