чему Батюшков так стремился из своего одиночества – Жуковскому в тягость. Он мечтает о деревне, где он сможет вернуться “к прежнему счастливому порядку моему”.
Пётр Вяземский. Зазывая Батюшкова в Москву, Пётр Андреевич “предложил свой кошелек”, чтобы помочь товарищу деньгами. “…я отказал их, – пишет Батюшков Гнедичу, – но я ему не менее за то обязан”. Финансовая состоятельность Вяземского не даёт покоя его литературным завистникам, князь Пётр Шаликов даже сочиняет эпиграмму, в которой Вяземский “…кошельком своим на рынке прогремел, / Желая тем прельстить себе подобны души!” Зная возможности Вяземского, Жуковский просит его о 5000, ибо “я купил, или покупаю, в здешней стороне маленькую деревнишку”. Просит для подстраховки, ибо “теперь есть надежда найти их и в другом месте”. Вяземский между тем думает собрать в книгу свои критики. В мнениях по поводу современной литературы он зол и категоричен. “Ей-богу, – пишет Батюшкову, – когда читаешь то, что у нас печатается в книгах, в журналах, в газетах, то хочется всё бросить и бежать куда-нибудь в африканскую степь”. “Каково также нравится тебе критика Каченовского на Молиера? – продолжает он. – Настоящий плюгавый выползок из гузна Дефонтена!” Вяземский – рьяный и очень внимательный, как это бывает только в юности, читатель периодики. Он регулярно шлёт друзьям саркастические заметки на полях литературных журналов, например, в одном из ноябрьских писем Батюшкову. “Боже мой! – пишет он, – что делается с «Вестником Европы»? Мне сей час принесли 20-й №-р. Каковы стихи на 266 странице? Какова нелепость, находящаяся на 254? Они переводят:
Bruit et chans et jolie a l’hotel
Шум в поле, а дома веселье”.
Вяземский указывает на ошибку переводчика, принявшего chans (песни) за champs (поля). Другое письмо Батюшкову занимает несколько страниц и посвящено разбору драмы “Радомист и Зенобия” Кребильйона, перевод которой побил все рекорды по количеству ляпов. “Тот же вялый, а часто и грубый слог, – пишет он, – те же ошибки, исковеркание мыслей…” Это письмо как свидетельство литературной жизни начала века – впоследствии откроет 12-томное Собрание сочинений Вяземского, начатое в 1870-х и оконченное уже после смерти поэта. Письмо к Батюшкову из далёкого прошлого займёт место как программное. Помещая его на открытие в Собрании, Вяземский заявляет ту высокую критическую планку, которую с самого начала установил для себя как литератор. Статей, или критик — становится всё больше, и Вяземский подумывает об отдельном издании. Он спрашивает совета у Жуковского. Опытный издатель и журналист, Жуковский отвечает по-дружески прямо: “Плана твоего собрать свои критики совсем не одобряю, – пишет он, – ибо твои критики, любезный друг (это сказано не в отмщение), не годятся никуда; ты не разбираешь, не судишь и не доказываешь, а только замечаешь некоторые забавные стихи и прибавляешь к ним несколько едких сарказмов”.
Константин Батюшков. В 1811 году Батюшков окончательно расходится с Гнедичем во взглядах на литературное призвание. Очередное его бегство в Москву друг расценивает как карьерную ошибку. Он пишет письма, не скрывая ярости (“Боже мой, что за письмо! – укоряет его Батюшков. – Ни конца, ни начала, а о середине не скажу ни слова!”). Батюшков прекрасно понимает недальновидность Гнедича на свой счёт, будто он сам тащит себя к пропасти. Но Константин Николаевич отделяет искреннее переживание товарища от его заблуждений и прощает Гнедичу тон, ибо “у тебя ум велик, а рассудок мал”. Батюшков не хочет ждать милостей от фортуны, поскольку не верит, что “у нас дарование без интриг, без ползанья, без какой-либо расчётливости может быть полезно!” По свойствам таланта и мироощущению Батюшкову нет места среди тех, кто ищет славы. “Я вовсе переродился”, – сообщает он Гнедичу. Теперь он желает для себя только счастья, то есть быть собой, то есть слышать свой голос и ему следовать. “Я писал Оленину – нет ответа, – раздражённо сообщает он Гнедичу о своих карьерных исканиях. – Зачем же я поеду в Петербург, и на кого могу надеяться, и кого буду просить? Я – просить!!!”
Алексей Оленин. Стоило Батюшкову приехать в Москву, как на его имя приходит письмо от Оленина – письмо, которого он так ждал в деревне. Вот оно (от 7 февраля 1811 года), дружеское и по-отечески тёплое. “Каких бы я не приводил доводов к моему извинению, – пишет Оленин, – всё однако ж молчать мне, как щуке, не должно было, хотя впрочем и писать много мне не можно. – Итак, в надежде только на старую русскую пословицу, которая говорит, что повинную голову и меч не сечёт, начал я моё письмо к милому, любезному и упрямому моему Константину Николаевичу. – Милому и любезному по уму его и сердцу, – а упрямому по тому, что Бог знает, по каким причинам забился в Зырянское царство и нас всех, истинно его любящих, а может быть и вздыхающих, лишил удовольствия видеть его, говорить с ним и пользоваться вблизи его дружбою. – Ведь и за тридевять земель, как бы ни хотелось, рука об руку не ударишь, – обо всём не переговоришь, о том, о другом не поспоришь, в службу не войдёшь – и проч. и проч. Между тем, лета уходят, болезни усиливаются. – А болезням иногда лекарство самое действительное бывает дружеская беседа. – Итак, приезжай к нам хоть на минуту, дай себя облобызать искренно тебя любящему и преданному тебе А. Оленину”.
Василий Жуковский. Весной граф Сергей Уваров, будущий автор знаменитой триады (“Православие, самодержавие, народность”) – а пока ещё попечитель Санкт-Петербургского учебного округа – предлагает Жуковскому место профессора в Главном Педагогическом институте. Хлопотавший за него Тургенев подсчитывает выгоды: 2000 жалования с возможностью “соединить другое место в министерстве” (ещё 2000) – плюс казённая квартира и чин надворного советника. Предложение более чем заманчивое, но Жуковский его отклоняет, ссылаясь Уварову на то, что он “совершенно не готов к тому званию, на которое Вы меня определяете”. В то время он всё-таки становится обладателем “деревнишки”, о которой писал Вяземскому, и теперь обитает буквально через поле от Протасовых и своей возлюбленной Маши. Он не хочет ехать в Петербург и поступать на службу. Центр притяжения для него – там, где Маша; к тому же он не чувствует себя достаточно образованным, разве что готов будет через два года. “Видно, что Вы давно в Петербурге не бывали, – холодно отвечает Уваров, – если Вы полагаете, что через два года я буду ещё иметь возможность делать Вам приятное”. Май 1811-го был самым тяжёлым месяцем для Жуковского – 13-го числа в Белёве умерла Марья Григорьевна Бунина, и Жуковский срочно выехал из
