и свою жизнь. Это смешение чернил и крови было в то время атрибутом литературной светскости и помогало чисто по-московски подстроиться под обстоятельства. Представленный в Париже Наполеону, бравший уроки декламации у легендарного Тальма – Василий Львович мог одним этим уже привлечь внимание к собственным сочинениям. Он одевался и причёсывался по парижской моде, и даже разрешал дамам обнюхивать напомаженные волосы. Искренность, с какой он уверовал в “карамзинизм” и “чувствительность”, и раж, с которым их проповедовал – помноженные на раблезианство во всех областях от застолья до брачных чертогов – скрашивали и его нелепый вид, и его плохо скрытое самолюбование. “Рыхлое, толстеющее туловище на жидких ногах, – вспоминал о Пушкине Вигель, – косое брюхо, кривой нос, лицо треугольником, рот и подбородок a la Charles-Quint, а более всего редеющие волосы не с большим в тридцать лет его старообразили. К тому же беззубие увлаживало разговор его, и друзья внимали ему хотя с удовольствием, но в некотором от него отдалении”. “Вообще дурнота его, – добавляет Вигель, – не имела ничего отвратительного, а была только забавна”. “Он глуп и остёр, зол и добродушен, весел и тяжёл, – добавляет о Пушкине Батюшков в письме Гнедичу, – одним словом: Пушкин есть живая антитеза”. Весной 1811 года Пушкин пустил в списках поэму “Опасный сосед”, которая стала “самиздатовским” “бестселлером” того времени. Батюшков сам шлёт Гнедичу её список – с просьбой обязательно прочесть Оленину (“Об этом меня просил Пушкин”). “Вот стихи! – восклицает он. – Какая быстрота! Какое движение! И это написала вялая муза В<асилия> Л<ьвовича>!” Восторг Батюшкова понятен, в его собственных стихах смена планов не менее стремительна. На подобных “скоростях” меняется и самый язык; быстрый сюжет ищет лёгкой речи, которая бежала бы и плавно, и ярко; от некоторых фраз Батюшков просто в восторге (“Панкратьевна, садись! – Целуй меня, Варюшка! / Дай пуншу! – Пей, дьячок! – и началась пирушка!”). Поэма, чей сюжет хоть и низок, и вульгарен (неудачное посещение борделя) – привлекла Батюшкова тем, что голос героя (Буянова) здесь почти сливается с голосом автора, составляя вместе с речью и сюжетом ощущение литературного новшества. “Здесь остряки говорят, – пишет Гнедичу Батюшков, – что он исполнен своего предмета…” Однако дело не в том, что Василий Львович был бонвиван – а в том, что едва ли не первым дерзнул выставить свои похождения в литературной форме, да ещё с аллюзиями на классиков. Летом 1811 года Василий Львович отправится в Петербург вместе с племянником – хлопотать об устройстве Александра в Лицей. Удалив племянника в соседнюю комнату, он будет читать “Соседа” Денису Давыдову. Однако иголку в мешке не спрячешь; юный Александр Сергеевич прекрасно знаком с “Опасным соседом” и впоследствии даже выведет Буянова в “Евгении Онегине” (“Мой брат двоюродный, Буянов”, то есть сын дядюшки) – разрушив грань между реальностью и вымыслом. В 1817 году Батюшков напишет послание к Василию Львовичу Пушкину, как бы подводя итог своему увлечению. Перед нами песнь воображаемых Муз над колыбелью будущего поэта:
Гулянья, завтраки и праздность без трудов,
Жизнь без раскаянья, без мудрости плодов,
Твои да будут вечно!
Расти, расти, сердечный!
Не будешь в золоте ходить,
Но будешь без труда на рифмах говорить,
Друзей любить
И кофе жирный пить!
Голос
Почти для всех знакомых и друзей Батюшкова 1811 год будет временем неожиданных решений и свершений, и только для него самого годичный круг замкнётся тем, с чего начался: он вернётся в Хантаново. Он догуляет весну в Филях на муравьёвской даче, но уже в июле письма его будут помечены деревней. В одном из них он признаётся Гнедичу, что стал “совершенным Янькою”, то есть эгоистом. Он желает одного, быть счастливым, и очерчивает круг, за который не собирается выйти. “Я имею маленькую философию, – признаётся он, – маленькую опытность, маленький ум, маленькое сердчишко и весьма маленький кошелёк”.
Желание личной гармонии – и вера в её независимость от фортуны – сформирует мироощущение Батюшкова того времени. Он как бы отмахнётся от всего, о чём мечтал; отмахнётся или переоценит. Надо полагать, он открывает терапевтическое свойство поэзии – примирять поэта с собой и миром – с изумлением, хотя ещё в августе собирается бросить “стихи к чёрту”. Однако в одном из писем к Гнедичу он цитирует самого себя, и эти строки:
Когда же парки тощи
Нить жизни допрядут
И нас в обитель нощи
Ко прадедам снесут, —
окажутся потом в финале стихотворения “Мои пенаты”, над которым, стало быть, Батюшков уже тогда работает. Заметим между делом, что поэты часто жалуются на бессилие именно тогда, когда предполагают писать; такова форма суеверия и страха “сглазить”. Пусть “московский сюжет” исчерпан, пусть жизнь его новых друзей двинется по новым руслам, пусть Батюшков вернётся на прежний круг – это будет один человек, “внешний”. Который по-прежнему жалуется Гнедичу: “Дурак! Можно ли мне жить без табаку в этом безмолвном уединении!” Однако “внутренний Батюшков” меняется. К началу 1812 года Константин Николаевич напишет стихотворение, которое как бы сплавит мысли и образы, рассыпанные по прошлым стихам. В “Моих пенатах” гармонию нового будет отчётливо слышно. В этом стихотворении он обретёт то, ради чего рождается и живёт любой поэт: голос.
Отечески Пенаты,
О пестуны мои!
Вы златом не богаты,
Но любите свои
Норы и темны кельи,
Где вас на новоселье,
Смиренно здесь и там
Расставил по углам;
Где странник я бездомный,
Всегда в желаньях скромный,
Сыскал себе приют.
О боги! будьте тут
Доступны, благосклонны!
Не вина благовонны,
Не тучный фимиам
Поэт приносит вам;
Но слезы умиленья,
Но сердца тихий жар,
И сладки песнопенья,
Богинь пермесских дар!
В 1820-х годах зрелый Пушкин сделает пометку на полях “Моих пенатов”, о которой мы уже говорили: он упрекнёт Батюшкова в слишком явном смешении греческих мифов с бытом дворянской усадьбы. Пушкина раздражает невнятность того, где и когда конкретно развёртывается действие. Где находятся эти самые пенаты. Его раздражение понятно, ведь он читает любимого поэта с высоты собственного дара. Однако “Мои пенаты”, как и любое стихотворение, существует по авторским законам.
Стихотворение Батюшкова написано в жанре послания с посвящением Вяземскому с Жуковским, дружество с которыми стало для него, пожалуй, главным событием последнего времени. В то время жанровые рамки всё ещё оставались жёсткими
